– Лучше?
Она наблюдала за мной своим металлическим взглядом, стоя поодаль и слегка откинувшись назад, словно готовая к обороне. Ее обеспокоило не то, что я подавился, а моя реакция по поводу близнеца.
– Как дети? – спросил я задушенным голосом.
– Спят. Надеюсь, по крайней мере. Во всяком случае, они легли больше получаса назад.
Я кивнул, допил свою воду, проглотив ее с трудом, в несколько приемов, – мне казалось, что у нее пыльный вкус жеваной бумаги. Грас не двигалась, будто опасаясь меня.
– Мама… извини. Я не хотел говорить это таким образом. Не знаю, что на меня нашло.
Она смотрела на меня, не видя, мутными, как у утопленников, глазами. Я похлопал ладонью по банкетке рядом с собой, по зеленому бархату обивки, приглашая ее сесть. Грас всегда была со мной гораздо строже, чем с Лиз, спорила со мной без причины, ни единого слова похвалы, никогда никакого сочувствия, только упреки – даже в твоей смерти. Между нами существовала некая отчужденность, которую никакие мои усилия не смогли преодолеть. Сейчас-то я понимаю: само мое существование должно было напоминать ей, что Орельен никогда и не жил. Я всегда боялся своей матери, но сегодня вечером роли, похоже, поменялись. Я опять похлопал по банкетке, и она сделала шаг ко мне. Второй, третий, четвертый. Села. Но даже сидя оставалась словно одеревенелой, похожей на своего бывшего мужа в кафе после моего перекура. Напряженная и немая, опустив глаза на свои туфли, великолепные лодочки из перламутровой кожи, которые я до этого момента не замечал. Думаю, тридцать лет молчания нелегко преодолеть.
– Ладно, я чуть было не обзавелся братом, – промямлил я в конце концов, осознав при этом, что пьян. – Это правда, я пытался себе представить Колена без Солин и Солин без Колена. Но ладно, чего уж там. Проехали. Я тебя не сужу, не знаю, изменило ли бы это что-нибудь, если бы я знал раньше. Такова жизнь, а над ее провалами перекидывают мосты. Провал случился в другом месте, совсем другая география, но вообще-то мост все-таки надо было перекинуть.
Грас наконец подняла глаза, вытянув напряженную шею – лишенный плоти резиновый жгут над грудной клеткой. Ее стиснутый, прижатый к обивке кулак выдавал гнев. Она по-прежнему на меня не смотрела, сидела, уставившись на печку, которая потрескивала и изливала невыносимую жару. Через какое-то время она спросила:
– Что еще?
Я поскреб себе голову, чтобы выиграть немного времени и не брякнуть очередную глупость.
– Ничего. У него болезнь Альцгеймера, поэтому он и приехал. Публичное покаяние перед смертью или что-то вроде этого.
– Распад памяти для распутника…
– Он тебя бросил, мама. Бросил и исчез. Это было гнусно по отношению к тебе, к нам. Но это не значит, что он подлец. Просто нельзя любить всегда, всю жизнь.
Мать наконец посмотрела на меня. Прямо в глаза – две отравленные цикутой стрелы.
– Ты? Ты, Натан, его защищаешь?
– Я никого не защищаю. Я не знаю этого человека. Я виделся с ним, вот и все, и единственное слово, которое пришло мне на ум, это «разочарование». В моем возрасте уже известно, что наши родители – не супергерои… Но когда думаешь о ком-то целых тридцать лет, то в конце концов воображаешь себе этакого Клинта Иствуда. И пф-ф! – обнаруживаешь, что твой отец всего лишь человек, слабый и усталый, который тоже перекинул тонны мостов среди иных, не твоих пейзажей. Ты виадук, я виадук. Лиз тоже виадук, и некоторые вещи невозможно изменить.
Кулак матери разжался. Ее рука стала машинально гладить желобки на бархате. Я встал; я был уже пьян, но меня все еще томила жажда. Зато есть совершенно расхотелось. Я открыл встроенный шкаф, служивший барным буфетом, и нашел бутылку бурбона.
– Тебе налить?
Мать кивком дала согласие. Я достал кубики льда из морозильника, налил два стакана. Один протянул ей; она отпила глоток, поморщилась.
– Почему Лиз не с тобой?
Я пожал плечами.
– Ей завтра рано на работу. Думаю, не хочет опаздывать.
– Как она держалась? Я хочу сказать… с ним?
Я выпил половину своего виски, прежде чем ответить, затягивая молчание, но в конце концов решился сказать правду:
– У нее был вид, словно ей опять десять лет. Все это ее гораздо больше взволновало, чем меня.
Грас поболтала янтарную жидкость в своем стакане – с пугающей сосредоточенностью. Казалось, она задается вопросом: реален ли этот стакан? Словно желая удостовериться в этом, она сделала еще глоток и снова поморщилась.
– Вы с ним еще увидитесь?
Я покачал головой.
– Он живет в Италии. Через несколько месяцев у него окончательно съедет крыша. Там им кое-кто займется.
– Женщина?
– Да, женщина. Будь рада, что не ты. Альцгеймер – наихудшая болезнь для окружающих.
Она язвительно усмехнулась:
– Я тоже, дорогой, смотрю телевизор.
– Ну и вот. Он нас забудет, так что забудем и мы его. Ты должна снова начать жизнь, найти себе кого-то. Ты еще красива, мама, несправедливо, что ты так живешь.
– Больнице плевать на благотворительность!
– А я вот встретил кое-кого.
Я сам оторопел от того, что сказал. Зачем было упоминать об этом? Это неправда, Кора, клянусь тебе! В то время, по крайней мере, это было неправдой. Я не знаю, почему это вырвалось у меня, из желания возразить матери или потому что у меня возникло какое-то предчувствие; но она посмотрела на меня оживившимся взглядом.
– Как это – «кое-кого»? Кого? Где?
– Да нет… В общем… Я снова встретил кое-кого. Кого-то, кого знал очень давно. Все не так просто.
– Нат… Я обожала Кору. Ты знаешь, как я обожала Кору. Ей не нравилась твоя сестра, согласна, но за исключением этого я обожала Кору. Но ты ведь уже не мальчик, сынок. Девушки оборачиваются на тебя на улице! Даже здесь, где всего-то три квартала, девушки оборачиваются!
– На самом деле, мама, проблема не в девушках, – сказал я, допивая свой стакан и наливая себе еще.
– Натан, уже шесть лет, как она умерла.
– А ты сама? Уже тридцать лет, как он ушел. И что? Не тебе читать мне мораль.
– Я хочу, чтобы вы были счастливы, ты и Лиз. Так хочу, чтобы вы были счастливы…
– Ну что ж, у нас не вышло. Не можешь же ты все контролировать. Папа свалил, Кора умерла, мой брат тоже, а Лиз попадаются только неудачники и дегенераты. Почему так, я не знаю. Но ты тут ни при чем, во всяком случае, не так, как ты это понимаешь. Жизнь отвратительна, а ты не Бог.
Черт побери, я и в самом деле был пьян. Слова выскакивали из меня, как теннисные мячики из тренировочного автомата. Я умолк, прервал сам себя. Мать не нашла что сказать. Часы пробили десять. Я закрыл глаза, мысленно считая: один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять… На последнем ударе снова открыл.
– Мой брат где-нибудь похоронен?
Грас допила свой стакан не поморщившись. Ледышки звякнули о хрусталь, как погребальные колокольчики. Я прислонился спиной к барной стойке, положив локти на красную столешницу. Ее ответ, казалось, дошел через много лет, словно прилетел из другой галактики в космической капсуле. Ну давай же, ответь, черт подери! По крайней мере, вы не бросили его в мусорный бак за больницей? Не сделали это?
– В Лионе, кладбище Гийотьер, шестнадцатая аллея.
На этом она поднялась и стала мыть наши стаканы. Я не понял, то ли чтобы помешать мне пить дальше, то ли просто чтобы отвлечься. Наверняка думала, рассказал ли нам Тома о Кристине… Сам-то я не собирался затрагивать эту тему. Еще бы ладно, если бы Лиз решила взять это на себя, но, по-моему, уже достаточно грязных историй было извлечено на свет, и измена тридцатилетней давности, какой бы важной она ни была для нашего отца, мне самому казалась совершенно излишним копанием в грязи. А потому, чтобы не дразнить дьявола, я предоставил ей мыть посуду.
Пожелав матери спокойной ночи, я отправился в комнату сестры, чтобы проверить, как спят близнецы. Все было в порядке, кроме легкого сопения у Колена, предвещавшего начало простуды. Я поднялся на второй этаж, чтобы принять душ; долго стоял под струями горячей воды, пытаясь вывести алкоголь, хоть немного, по крайней мере. На самом деле я ждал, чтобы мать наверняка заснула, потому что в голове у меня была лишь одна мысль: найти этот пресловутый тайник наверху, в чердачной комнате. Я провел в ней неимоверно много времени и никогда ничего не замечал. Вообще-то я никогда не развлекался разборкой стен; за исключением пристрастия к рогатке и бесцельных велосипедных прогулок я был довольно спокойным мальчишкой, склонным к спокойным занятиям, – да, знаю, неженка. Ребенком, после исчезновения отца, я очень боялся, что мать тоже исчезнет. И очень мучился оттого, что спал на втором этаже, тогда как мать и Лиз спали внизу, ближе друг к другу. Лет около пяти-шести я спускался среди ночи и прижимался ухом к двери Грас, чтобы услышать, как она дышит. Я обожал, когда она болела, потому что слышал из своей постели ее кашель. Благодаря этому кашлю я знал, что она нас не бросила, и тогда снова мог спокойно заснуть, не имея надобности преодолевать холод плиточного пола и страх темноты. Но этим вечером я был рад, что ее владения находилиьс внизу, а мои наверху; с тысячей предосторожностей, стараясь производить как можно меньше шума, я вытянул выдвижную лестницу и полез под крышу дома.
