Ознакомительная версия.
Среди пришедших был и Герцль, но это уже был не тот Герцль. Высокий ростом, он как бы согнулся пополам. Он все еще старался выпрямить спину, но все видели, что он сломлен, и любой ветерок может сбить его с ног, настолько он был легок, легче пушинки, прилетевшей с иных мест.
Белла-Яффа тридцати восьми лет, которая несколько лет назад нуждалась в специальном лечении, вернулась в летний дом и занялась тем же делом, помогая пятидесятилетнему Ионасу-Иошуа Биберкрауту в создании словаря, где они все еще копошились на букве «бет». Оба спустились из своих комнат на верхнем этаже, сидели возле Герцля, поглядывая на приходящих.
Все они уже бывали здесь, в летнем доме, и все же вели себя, как будто пришли в незнакомое место, которое нужно изучить прежде, чем облюбовать угол и того, около кого сесть. Ибо, может пригласили их, чтобы унизить? И бесцельно шатались они в гостиной, выходили во двор, оглядывали «руины» и почти не прикасались к питью и еде. Каждый вспоминал прежние встречи на этом месте и знал, что уже не будет того, что было, ни здесь и ни в ином месте, куда они вернутся после этой встречи.
В общем-то, они знали, все эти люди, что земля ушла из-под их ног. И хотя знаки чинов и отличий все еще сияли на них, кончилось волшебство вечного победителя. И даже эта великая, ужасная и дорогая победа, добытая ими на поле сражения, внутренне не вернула им самоуважения. Кто же их предал? Как все это случилось? Прошло уже полгода со времени окончания войны, а вопросы эти по-прежнему висели в воздухе, и люди казались парящими в каком-то мутном пространстве. Встреча эта, организованная Оведом Бен-Ционом в честь двадцать шестого дня Независимости государства, была как некий приказ собраться, и люди подчинились ему. И все же как будто ожидали объяснений от пригласившего их. Вот, пришли, а теперь скажи, зачем все это?
То тут, то там собирались в группки, и тут же расходились. Каждый напрягал слух, но опять выяснялось, что нет никого, кто бы мог что-либо объяснить. Кто-то помнил, что Ионас-Иошуа Биберкраут произнес здесь в прошлом какую-то смешную, взволнованную, бестолковую речь. Может быть, ему есть, что сказать сейчас? Если нет лучших, то и сумасшедший может преуспеть, лишь бы как-то разрядить обстановку и заполнить эту тяжкую пустоту.
Кто-то из гостей подошел к Герцлю, Биберкрауту и Белле-Яффе и обратился к Ионасу-Иошуа:
– Ну, что слышно? Давно не видели и не слышали вас.
Но Белла-Яффа почувствовала, что опять собираются сделать Биберкраута посмешищем, и не по злому умыслу, а по движению сердитого и опустошенного сердца, поэтому указала гостю на стул и сказала:
– Сядьте, пожалуйста, мы можем немного поговорить… Может, и другие пожелают присоединиться. Я хочу сказать несколько слов.
Слова эти были сказаны спокойно и почти шепотом, но весть об этом прошла, как огонь по полю репейников, съеденных головней. До какой степени ощущает утопающий некое возвышающее чувство, когда бросают ему соломинку! Сначала приблизились сидящие неподалеку от Беллы-Яффы, затем более дальние, так что вскоре двор опустел и гостиная заполнилась.
– Товарищи и друзья, – сказала Белла-Яффа. – Простите меня за мою смелость… Я ведь многих из вас знаю еще с детства. В этом доме слушала я ваши истории. Отец говорил мне, что я должна их внимательно слушать, чтоб учиться у вас и брать с вас пример. Я слушала, и брат мой старший, Ури, слушал вас и стал одним из вас… И вот я, женщина, у которой нет никакого связи с реальной жизнью, ни с войнами, не с политикой, вижу со стороны все годы мои. Что же я делаю в то время, когда вы действуете, боретесь? Всего-то гляжу со стороны и размышляю, иногда не сплю ночь напролет и думаю о вас. Гляжу я на вас и днем… со стороны, и вижу, что у вас на сердце. Не думайте, что не вижу, я ощущаю, и сердце мое изнывает от боли, и я хочу вам сказать… Ну, как это сказать? Коротко, вот что, хотя говорить об этом можно бесконечно. Я только намекну, а вы несомненно поймете… Вы добрые люди, и вы не виноваты. Знаете, почему вы не виноваты? Ибо вы плаваете во взвешенном состоянии в снах и мечтах других людей… ваших отцов и дедов. Но и они, первые мечтатели и сновидцы, не виноваты. Они не могли знать, как их мечты сойдут в реальность и во что воплотятся. Да и как они могли это знать? Случилось нечто совсем иное. Быть может, кто-то вводит нас в заблуждение? Как можно по-иному понять то, что произошло? Ведь хотели мы, чтобы все было так по-иному, хотели нечто другое. Все мы ищем какую-то ускользающую правду, преследуем ее… И быть не может, чтобы в один прекрасный день мы не настигли ее, или хотя бы увидели ее издалека, как Моисей, который видел страну с горы Нево… Но все же видел… И это немало, это почти всё, чего можно ожидать. Быть может, я наивна, говорю о себе, несу чушь… Так извините меня.
И пока молчание еще хранило в себе последние звуки ее тонкого и как бы полого внутри голоса, вскочил Ионас-Иошуа Биберкраут со стула и закричал в пространство гостиной:
– Только одно слово, единственное предложение, и я тотчас замолкну. Итак, есть добро, и есть зло. Эти два понятия находятся в области возможностей, воспринимаемых человеческим мозгом и человеческим сердцем… Иногда добро и зло смешаны друг с другом, и тогда разделить их трудно, но и это возможно, если проявить усилие. О чем же речь? Об относительном добре и относительном зле. Ибо нет у нас понятия об абсолютном, не было и не будет. Оно скрыто от нашего понимания навечно из-за нашей ограниченности. И потому тот, кто осмеливается иметь дело с абсолютным, борется с Ангелом. Вот, я вас предупредил.
Сел и уткнул лицо в ладони.
– Что? Что это было? – послышались вокруг голоса.
Те, кто не понял, все же рассердились.
– Кажется мне, я понял, – решил объяснить Ури. – Если я не ошибаюсь в понимании сказанного доктором Биберкраутом, он хотел сказать примерно вот что: если люди начинают относиться слишком серьезно к идеям, которые пришли им самим… Другими словами, если у кого-то созрела идея или идеология, и он начинает верить, что родилась она не у него, а на горе Синай, к примеру, или прямо явилась ему из Высшего присутствия… Тут-то все и кончается. Вот, мне кажется, что хотел сказать доктор Биберкраут. И если он полагал нечто иное, то я полагаю именно это. Мне кажется, что все мы тут пребываем в отвратительном настроении по одной и главной причине… Причин-то много, но есть одна, главная, несколько абстрактная. Что мы думали о себе? Есть у нас прекрасная идеология, отвечающая на любые проблемы. Остается лишь реализовать ее. Мы даже сказали и осуществили в реальности, что готовы за нее умереть. Так в чем же беда? А в том, что если, согласно любой идеологии, ты готов за нее умереть, это означает, что готов и убивать во имя ее. Вот, где зарыта собака. Любая идеология это право на убийство, почти предложение самоубийства, или как говорят: согласие положить жизнь на жертвенник идеи. Любой идеалист – убийца, извините меня за выражение… Или самоубийца. Но что? Можно справиться с этой проблемой. Я много размышлял над этим в последнее время и пришел к выводу. Человек должен крепко сидеть на своей заднице и не вставать со стула, пока он не поймет. И что он может понять? Я скажу вам: он поймет, что, первым делом, он должен восстать против сидящего в нем идеалиста или убийцы, и убить его. Это будет последнее убийство, которое совершит человек. И поверьте мне, я говорю это, как человек и как юрист: за убийство это нет наказания. Наоборот, это будет началом конца убийств. Если есть такая вещь, как свобода, истинная свобода, то приходит она после того, как ты убил убийцу в своей душе… И почему я говорю все это именно сейчас, вдруг, после 1973? Ибо дерьмо, в которое мы погружены все, прямой результат, неотвратимый… чего? Я вам скажу чего. Потому что мы совершали зло пред Всевышним. Я не буду говорить вам, что вдруг открыл для себя Его, или что-то наподобие этого. Я цитирую ТАНАХ, потому что слова его удивительно точны и попадают в цель. Все мы вели себя позорно, господа. Добро это или зло пред очами Всевышнего, зависит от того, существует ли Всевышний. Но человек существует. В этом нет сомнения. И человек этот не только девицы, счет в банке и обжираловка в ресторане… Что я, по сути, делал? Строил укрепления и заработал хорошие деньги. А что делали другие? Продавали картины шляпных дел мастерам из Нью-Йорка. А другие просто ограбили кассу, без того, чтобы вообще внести в наше общее дело какой-либо вклад или хотя бы придумать какой-либо блеф для порядка. Я не собираюсь здесь исповедоваться, бить себя в грудь за грехи мои. Я также не занимаюсь моральной проповедью. Я только хочу сказать, что если ты служишь большой идеологии, ты позволяешь себе многое… Ты даже готов умереть за нее и потому не имеешь права между делом совершать какие-то мелкие позорные делишки. Поэтому я говорю: давайте, уменьшим идеалы, дадим им иную величину, соответствующую человеческим мерам… Это достаточно невысоко, но это можно сделать. Иного не дано. Конец цитаты. Просто невозможно. И если ты не согласен: будь здоров, пакуй чемодан, иди за чем-то иным. Встретимся под травой.
Ознакомительная версия.
