Помните: каковы мысли в душе вашей, таковы и вы [9] . Это сказал не я, это сказал Иисус Христос. Может быть, кто-то из вас о нем слышал.
Может быть, высказывание Микеланджело ближе вам, чем слова Иисуса. Вот что он говорил: «Для большинства из нас величайшая опасность состоит не в том, чтобы выбрать слишком высокую цель и потерпеть неудачу, а в том, чтобы наметить цель слишком низкую и достичь ее».
Я знаю, я прошу вас целить высоко. Но и ставки высоки. Ставка – ваша собственная жизнь. И качество вашей жизни. Чем выше ставки, тем больше возможности. Каждое препятствие, включая болезнь, – это возможность. Это шанс веры победить сомнение, шанс мира и счастья победить трагедию и страдание, шанс любви к себе победить страх. Это ваш шанс отменить не-здоровье и заменить его здоровьем.
* * *
Год шляп.
Волосы у нее не выпали, но она все равно их носила. Бейсболки, вязаные береты, льняная кепка разносчика газет, шерстяной шотландский берет, твидовое модельное кепи. На Рождество, на ее день рождения, без всякой видимой причины ей дарили головные уборы. У нее их было столько, что она могла целый месяц менять их, ни разу не повторившись. Я тоже носил кепку – одну и ту же каждый день. Старую, бесформенную бейсбольную кепку «Метс» [10] , которую гордо носил мой отец, когда они еще не были командой, хуже которой свет не видывал.
То был год, когда мы во сне держались за руки или касались друг друга ступнями – какая-то часть моего тела должна была постоянно касаться ее. То был год снижения скоростей, когда я стал замечал вещи, которых не заметил бы, если не ее болезнь. Я записывал. Я вспоминал заранее . Временами я думал: нет, я не должен этого делать, такие мысли именно это и манифестируют – ее уход, мои воспоминания о ней. Но я не мог перестать видеть настоящее с точки зрения будущего без нее.
Мир стал одновременно меньше и больше. Я замечал полумесяцы у основания ее ногтей, а в ясные ночи слышал, как звезды задают свой вечный вопрос: значит ли что-нибудь твоя маленькая жизнь, твое маленькое страдание под этим бесконечным небесным пологом?
То был год разговоров со звездами, с пустыми комнатами, с лицом в зеркале. С ней, когда ее не было дома. Тренировка. Как сказать ей то, что я не мог ей сказать. Что она могла бы исцелить себя, могла бы мыслью прогнать опухоль, если бы поверила, что может.
Иногда я тренировался терять ее; я злился на нее за смерть еще до того, как она умерла. А потом ловил себя на этом и говорил себе, как глупо так думать, ты же заставишь это стать реальностью, привыкай быть один – и будешь один. Тогда я пытался представить ее в старости. Седые волосы, морщинки вокруг глаз и рта – это было легко. Я воображал, как она переодевается перед сном или выходит из душа, ее живот круглее и мягче. Она прикрывала грудь ладонями. Я пытался увидеть ее в пятьдесят, шестьдесят, семьдесят, но это было притворством. Ее и сорокалетней-то трудно вообразить. Не важно, сколько седых волос, не важно, насколько изменило бы ее тело земное притяжение – она все равно оставалась бы юной. Сгорбленная и усохшая на три дюйма, она все равно продолжала бы ходить вприпрыжку.
* * *
Уж кому-кому, а тебе-то почему бы не сидеть в мягком кожаном кресле. Уж кому-кому, а тебе-то почему бы не покоиться, вытянув ноги, чтобы удобнее было клевать носом, пока лекарство каплет в твои вены. Откинься подальше – и вот ты уже покачиваешься на надувном матрасике в бассейне своего детства в Нортхэмптоне, штат Массачусетс, шестнадцатилетняя и загорелая, слишком юная, чтобы тревожиться насчет рака, слишком расслабленная в этот чудесный июньский полдень, чтобы обращать внимание на то, что твоя сестра то и дело переключает радиостанции. Соседский шоколадный лабрадор вбегает в ваш сад через распахнутую калитку и на полной скорости плашмя плюхается в бассейн. Закрой глаза. Когда услышишь приближающееся собачье сопение, протяни руку с матрасика и подожди, пока пес оближет твои пальцы. Уж где-где, а здесь-то почему бы не вернуться к тебе этому, прежде утраченному воспоминанию, пока ты уходишь в дрему. Почему бы им не выложить US Weekly, People, Time, Self, Sports Illustrated, Better Homes and Gardens , чтобы читать тебе, пока ты уплываешь прочь. Почему бы не «звездный» целлюлит, если тебе хочется именно этого, не обзор нового фильма с Джонни Деппом, не крупный план лица прыгуна с шестом, с широко раскрытыми глазами, который вот-вот перелетит через планку, новый мировой рекорд, краткое мгновение перед приземлением. Лучше, может быть, принести твои любимые детские книжки – «Голубика для Сэла», «Кэти и большой снегопад», «Лео-переросток», – и пусть твой муж читает их тебе, пока ты уплываешь, шестнадцатилетняя девчонка и женщина вдвое старше ее, обе вы клюете носом в этом мягком кожаном кресле в комнате, полной мягких кожаных кресел, в блаженном неведении о тихом, но упорном звуке медленной капели.
* * *
Мужчина, похожий на меня, просыпается посреди ночи и не находит никого рядом с собой. Он заснул, касаясь своей ступней ее ступни, его рука согревалась на ее животе, прямо под грудью – а теперь ничего и никого. Две подушки, не четыре, и он впадает в панику. Он садится в постели и думает: Боже мой, неужели это уже случилось? Неужели я лишился ее годы назад, а прошлой ночью мне приснилось, что она здесь?
Он включает свет, ждет, пока глаза привыкнут. Никакой собаки на полу, никакого платья на кресле, никаких шлепанцев подле постели. Никаких признаков ее присутствия. Нет ее очков на ночном столике. Нет ни ее запаха, ни очертаний ее тела на простынях. Он смотрит на свои «боксеры» в сине-белую полоску и не узнает их. Воспоминание о том, как он их покупал, утрачено – как утрачено и воспоминание о том, как он утратил ее. У него короткие волосы. Когда он подстригся? Он ощупывает подбородок – борода на месте, но подстрижена коротко. Он гадает, что сейчас – может быть, лето? Когда он заснул, был март; на улице шел снег.
Мужчина, похожий на меня, идет моей походкой по коридору. Его кабинет, никаких изменений. Три его книги в твердых обложках, в бумажных обложках, на немецком, итальянском, японском. На письменном столе в голубой папке – заметки для «Книги почему»; он не просматривал их уже несколько месяцев. Коробка, набитая письмами от читателей. Это могло бы быть как и настоящее, так и будущее. Нет, что за чепуха, всегда бывает только настоящее. Он имеет в виду – ощущается некий привкус будущего. Может быть, он заснул в 2002 году и проснулся пять или десять лет спустя. Его жены нет, их собаки нет, на столе лежит все та же неоконченная книга.
Ее студия осталась прежней. Белая бумага на чертежном столе. Ее слишком крупный, детский почерк. Она не пишет прямыми строчками – вообще не пишет в строчку. Ее почерк похож скорее на рисунок. Кружки, и стрелки, и улыбающиеся рожицы, и заметки для самой себя большими буквами, НИ ОДНА ПЕСНЯ НЕ ПРИНАДЛЕЖИТ ТЕБЕ, эти слова повторялись раз за разом, пока не прорвались сквозь страницу, ВСЕ РАЗДАРИ. Сочинять песни она предпочитала стоя. Ну вот, она уже в прошедшем времени. Она предпочитает стоять, когда сочиняет песни. В те дни, когда он решает неожиданно порадовать ее стаканом лимонада, он по большей части застает ее облокотившейся на стол, с закрытыми глазами, или сидящей на табурете в центре комнаты, с гитарой на коленях. Она пела – поет – так, как будто каждая нота – это тайна. Он ищет на листе дату, но она никогда не ставила дату на своих работах, никогда не вела календарь. Ее любимая толстовка, сине-красная с деревянными пуговицами, с синим капюшоном, висит на крючке возле двери. Голубые носки в сабо, стоящих на полу. Три детских школьных парты лицом друг к другу. Она раньше рисовала вместе с близнецами. Их карандашные каракули по-прежнему лежат на столе. По крайней мере, они были настоящими, думает мужчина, похожий на меня. О них он может думать в прошедшем времени. Она рисовала с детьми, сочиняла песни для них, вместе с ними. Теперь их нет. Не нет вообще – просто нет здесь. Они вернулись к матери, которая украла его первую книгу, прочла ее и исцелилась.
В своей первой книге он писал: «Нет ничего невозможного. Мы полагаем что-то невозможным, потому что никогда не видели, как это делается. Лучшее место, чтобы увидеть что-то осуществившимся – особенно нечто такое, что вы считаете невозможным, – это ваш разум. Увидеть – значит поверить, поверить – значит увидеть. То, что вы ясно видите в своем разуме, станет предметом вашей веры. То, во что вы верите, проявится в мире».
Мужчина, похожий на меня, идет моей походкой к ванной комнате. Дверь открыта. В ванной, как и в остальной квартире, темно. Ему необходимо увидеть собственное лицо, необходимо понять, сколько ему лет, какой сейчас год. Он включает свет – и видит ее на полу, рядом с унитазом. Под головой у нее подушка, еще одну подушку она прижала к груди. Собака рядом с ней, открывает глаза на свет.
