Отец его умер, когда он был мал, так что совет держали с его матушкой. Она думала точно так же, да и он сам, наверно, думал то же самое. Все думали: почему бы и нет? В общем, поженились мы под девизом «почему бы и нет?». Все случилось быстро. Церемония прошла по-деловому. Священник благословил нас словом. На богослужение не было потрачено ни гроша. Нас препроводили в пристройку к дому дядюшки Рафаэла, Валерью – он выделил ее нам на время, пока мы не станем на ноги.
После церемонии мы в первый раз остались одни. Едва закрыв дверь, Рафаэл поворачивается ко мне и говорит: «Раздевайся!» Я гляжу на него подозрительно и говорю: «Нет, давай сперва ты». «Ладно», – говорит он и живо раздевается, совсем. Слов нет! Я еще никогда не видела голого мужчину. А он подходит, кладет руку мне на грудь и тискает. «Нравится?» – спрашивает. А я пожимаю плечами и говорю: «Ничего так». «А ежели вот так?» – не унимается он и давай снова меня тискать, только полегче, и пощипывать за соски. «Ничего», – говорю, правда, плечами в этот раз не пожимаю.
А после он и вовсе распоясался. Заходит ко мне со спины и прижимает меня к себе. Я чувствую его огурец. А он запускает руку мне под платье и лезет, все дальше и дальше, пока не добирается туда. Я его не отпихиваю. Думаю, наверно, это и есть быть замужем, а значит, надобно смириться.
«А так нравится?» – спрашивает он.
«Как-то не очень», – говорю.
«А так?» – допытывается он, прижимаясь ко мне все крепче.
«Не очень», – отвечаю.
«А вот так?»
«Не… очень».
«Ну а так?»
И тут я вдруг немею. Чувствую, меня охватывает возбуждение. Он сделал так, что язык мой присох к небу. О, было так приятно! Но что это было?
«А так?» – твердит он свое.
Я киваю. Он все напирает. Я нагибаюсь, и он тоже. Потом я оступаюсь, и тут мы начинаем мотаться из стороны в сторону – то стул перевернем, то в стенку влетим, то об стол шарахнемся. Рафаэл держит меня крепко, и вот мы уже валимся наземь – на подарочный коврик от его брата Батишты. Меж тем он все придерживал его рукой – я чувствовала. Не знаю, как оно вышло, но он врезался в меня, точно поезд, а после – вспышка, словно этот самый поезд вдруг вырвался из тоннеля на свет. И я не сопротивлялась. У меня дух перехватило. Я повернулась к Рафаэлу. «Дай разденусь», – говорю.
Ему было двадцать один, а мне семнадцать. Страсть была для меня чем-то новеньким. Откуда мне это было раньше знать? Для родителей моих страсть была все равно что пустыня. Я была единственной крепко цеплявшейся за жизнь травинкой, которую они взрастили. С другой стороны, жизнь у них была не сахар: родители трудились не разгибая спины. Тогда, может, это церковь научила меня страсти? Кажется смешным, да только мне тогда было не до смеха. Церковь научила меня стыдиться того, чего я даже не знала. А что до соседей, людей молодых и пожилых, когда я стала постарше, они, может, о чем-то таком и болтали, да только все больше загадками, намеками, недомолвками, так что болтовня их была мне невдомек.
Словом, поймите правильно: что такое страсть, я не знала никогда. Телом и душой я была к ней готова, но и то и другое во мне спало, и я считала страсть чем-то чужеродным, бесполезным… Потом у нас с Рафаэлом все сладилось. За обычными одеждами и застенчивыми манерами мы открыли для себя красоту наших тел, точно золото, спрятанное под землей. Мы ничего не смыслили в таких делах. Я понятия не имела, что такое огурец и для чего он нужен. Я не знала, зачем он мне, а я ему. А он ничего не знал про мое гнездышко. Он смотрел на него с удивлением. Какая чудная штука! – говорили его глаза. А свою-то ты видел? – отвечали мои глаза. Да-да, – блестели в ответ его глаза, – все это так чудно.
Но самое чудное – мы смекнули, что со всем этим делать. Все стало на свои места. Мы трогали друг друга, спрашивали, делали и все одновременно. Мне нравилось то, что нравилось ему, а ему – то, что нравилось мне. В точности как оно порой бывает и в жизни, правда ведь? Марке нравится, когда ее облизывают и наклеивают на конверт, а конверту нравится ощущать на себе наклеенную марку. Одно льнет к другому, не подозревая о взаимном существовании. Словом, мы с Рафаэлом были все едино что марка и конверт.
И, к нашему удивлению, под покровом супружества мы вели себя самым что ни на есть достойным образом. Раньше я и представить себе не могла, как хорошо быть португалкой.
Обыкновенно я спешно возвращалась домой из соседней деревни, где работала на подхвате у местной учительницы, через вершину холма. Тропинки, как таковой, там не было, но это была ближайшая дорога к нашей хибаре. Я пробиралась через огромные камни, протискивалась через изгороди. Это были каменные стены, но с воротами. И за третьими, последними воротами я частенько видела его там, внизу, на втором нашем поле, где паслись овцы. Нередко бывало так, что он тоже меня замечал, когда я проходила через те самые ворота. И я всякий раз думала: Какое странное совпадение! Не успела я пройти через ворота, а он уж тут как тут. Слышать он меня не слышал – далековато было, – но, судя по сгущающимся краскам на небе, догадываясь, который близится час, он знал, что я вот-вот появлюсь, – и тогда он неизменно поворачивался и высматривал меня, прикидываясь, будто это всего лишь совпадение. Завидев же меня, он принимался трудиться с удвоенной силой, подгоняя и заталкивая овец в загон под радостный лай собаки, заметившей, что хозяин наконец-то взялся за работу.
Зачастую, не успев покончить с этим делом, он пускался бежать, как и я. Он обгонял меня, хоть и с трудом. Врывался во двор и начинал кудахтать вместе с курицами. Уже вблизи я слышала их истошное кудахтанье. Курятник ходил ходуном. А были еще свиньи, и на ночь им надо было дать корм. Много чего было еще. Бесконечные хлопоты по хозяйству. Я стремглав сбегала с холма и попадала прямо на задворки дома. Я смеялась и кричала: «Я первая!» Наружная входная дверь была ближе к нему, а задняя – ко мне. Когда до нее мне оставалось рукой подать, он все бросал – к черту хозяйство! – и пускался бежать. И тут двери распахивались настежь – иногда он успевал раньше меня, а иногда я его опережала. Как бы то ни было, потом они с грохотом захлопывались, сотрясая нашу хибару до основания, и мы оказывались лицом к лицу, запыхавшиеся, беззаботные, одуревшие от счастья. Но к чему вся эта кутерьма? К чему эта срамная беготня по деревне? А заброшенное хозяйство? Просто нам не терпелось поскорей оказаться нагишом друг перед другом. Мы срывали с себя одежды, словно те горели огнем.
Как-то раз мы с моей матушкой варили варенье – дело было через несколько месяцев после моего замужества. И вот матушка спрашивает, «спали» мы уже с Рафаэлом или нет. Она сама так выразилась. Ведь ее муж, мой отец, не прикасался к ней целых полтора года с тех пор, как они поженились. Ума не приложу, чем они занимались все это время. Неужто лежали в койке спиной друг к дружке с открытыми глазами и ждали, пока не заснут? Уж больно матушке хотелось внуков. По ее линии детей у них там кот наплакал. Она сама-то была единственным ребенком в семье и за пятьдесят четыре года супружеской жизни сподобилась нажить одну-единственную дочь. Вот и беспокоилась, как бы семейное бесплодие не передалось и мне. Тогда я ей и говорю: мы с Рафаэлом, дескать, спим каждую ночь, а то и днем, ежели нам обоим случается быть дома, к примеру, по воскресеньям. Бывает и по утрам, перед самой работой. И даже два раза кряду бывает.
Матушка глядит на меня во все глаза. «Я говорю про это… ну, это…» – шепчет, хотя мы с ней одни.
Может, матушка решила, что я имею в виду обычный сон? Что мы укладываемся спать рано-рано, а порой ложимся прикорнуть и днем? Что иной раз, проснувшись утром, мы тут же засыпаем опять? Что иногда засыпаем два раза кряду? Может, она решила, что мы такие же ленивые и сонные, как кошки?
«Ну да, мама, да, – говорю, – мы делаем это постоянно. Вот увижусь с ним через полчаса, и мы снова будем это делать».
В матушкиных глазах мелькнуло изумление, страх и ужас. Каждую ночь?! По воскресеньям?! Прошлый век, не иначе. Но с тех пор много чего изменилось. Нынче все по-современному. По матушкиному лицу я поняла, что она мысленно быстро-быстро перелистывает страницы Библии… Но вот варенье было сварено. И я заторопилась восвояси.
«Он мне муж», – говорю ей напоследок. И резко открываю бедром дверь.
Больше этой темы она никогда не касалась. Во всяком случае, с той поры у нее появилась надежда быть одаренной дюжиной внучат. Она уже видела, как будет носиться с ними, точно с писаной торбой, и показывать всей деревне. И ответ мой породил сплетни. Такова уж была моя матушка – притворная скромница, жившая сплетнями, как всякая притворная скромница. После этого деревенские глазели на меня с незатухающими улыбками – у стариков глазищи так и сверкали, – а бабы, и девки, и старые клуши зыркали не поймешь как – то ли с завистью, то ли с презрением, то ли с любопытством. С тех пор матушка моя возвещала о своем приходе к нам в гости за сотню метров не иначе как громкими торжественными возгласами.
