– Ладно, я произведу вскрытие тела вашего мужа. Вам придется подождать здесь.
– Почему это?
– Вскрытие – это вам не спектакль на потеху публике.
Не совсем так, конечно. На протяжении всей истории медицины вскрытие было как раз спектаклем. Только не для досужей публики, разумеется. А скорее для особой. Иначе как еще врач может постичь все секреты своего ремесла?
– Никакая я вам не публика. Я шестьдесят лет была его женой. И здесь тоже буду с ним.
Последний ее довод звучит особенно убедительно – довод, выраженный словами женщины, у которой почти не осталось желаний, а те, что остались, наполняют ее до самых краев.
Да и пререкаться поздней ночью как-то недостойно, тем более с убитой горем вдовой. И вновь его практичность подсказывает решение. Он усадит ее рядышком на стул. И, как только сделает первый надрез и вскроет грудную клетку, ей станет дурно. Тогда он поддержит ее, чтобы не упала со стула, а затем, когда ей станет лучше, препроводит ее к себе в кабинет и оставит там – пусть подождет, пока он не закончит свою работу.
– Очень хорошо! Будь по-вашему, сеньора Каштру. Только предупреждаю, вскрытие для человека неподготовленного зрелище не самое приятное.
– Я столько свиней да кур забила своими руками. Труп он и есть труп.
«И побоку все эти сантименты, – замечает про себя Эузебью. – Мы не любим наших свиней и кур. И не оплакиваем наших свиней и кур. Мы даже не помним наших свиней и кур. Впрочем, хочет – пусть смотрит. Не случайно же термин “аутопсия”, то есть вскрытие, в переводе с греческого означает буквально видение. Долго она все равно не выдержит. Даже самый крепкий, двужильный крестьянин, оказавшись рядом со смертью, запросится обратно – туда, где жизнь. Только бы она сама не рухнула и не зашиблась».
– В таком случае, может, вы мне подсобите с трупом, – говорит он.
Спустя несколько минут Рафаэл Мигел Сантуш Каштру лежит навзничь на одном из двух секционных столов патологоанатомического отделения. Без малейших возражений Мария Каштру помогает Эузебью раздеть своего мужа донага. Приглаживает ему волосы. Поправляет половой член – чтобы лежал строго поверх мошонки. Затем пристально осматривает труп, словно собственный огород, чтобы напоследок удостовериться, что с ним все в порядке.
Эузебью взволнован. Точно так же и он сам рассматривал трупы, будучи студентом-медиком, – с интересом и любопытством, словно игрушку. Смерть была для него чем-то безликим. А тут ее муж. Он жалеет, что позволил Марии Каштру присутствовать при вскрытии ее мужа. О чем он только думал? Это все из-за усталости. Он никогда не обсуждал свои проблемы с коллегами по больнице. Впрочем, не существует каких бы то ни было правил, обусловливающих, кто может присутствовать при вскрытии. К тому же он сам капитан своего корабля. Только для любящего человека это тяжелое зрелище: ничем не прикрытый, совершенно голый мужчина, холодный и бесплодный… – а ведь он еще даже не притронулся к трупу крестьянина, вооружившись своей наукой. И что будет с женой покойного дальше?
Он надевает фартук, завязывает его. Он хотел было предложить другой Марии Каштру, но остерегся. В фартуке она наверняка решилась бы подойти совсем близко.
Он осматривает лоток с инструментами. Они хоть и простые, но действенные: несколько острых скальпелей и ножей, несколько пинцетов и зажимов, пара изогнутых тупоконечных ножниц, долото, деревянный молоток, крепкая пила, весы для взвешивания органов, линейка с четкими сантиметрово-миллиметровыми делениями для измерения тех же органов, длинный плоский нож для того, чтобы делать с них срезы, разные губки, иголка со шпагатом, чтобы под конец зашить труп. И на дальнем конце стола – ведро для слива жидкостей. Но главный его инструмент, конечно же, микроскоп – с его помощью он исследует срезы тканей органов, взятых на инцизионную биопсию, и пробы органических жидкостей. Это главная часть его работы – исследование тканей. Под микроскопом патологоанатома жизнь и смерть сходятся в поединке в круге света: это своего рода бой быков на клеточном уровне. И задача патологоанатома – отыскать быка среди клеток-матадоров…
Он увезет тело и через несколько минут вернется со срезами тканей тела ее мужа. С нее этого будет довольно. Воспарив над этими красочными ландшафтами с помощью бинокулярного микроскопа Жозе, он проделает ловкий медицинский фокус. Ну вот, мне совершенно ясно, сеньора Каштру. Взгляните на эту структуру здесь и здесь. Типичная форма. Никаких сомнений. Ваш муж умер от рака печени. А поскольку ей претит слово «умер», он скажет, что ее муж жил с раком печени. Потом она уйдет, печальная, но удовлетворенная, – уйдет налегке, избавленная от бремени собственного мужа…
Но уже слишком поздно. Она стоит у стола, не обращая никакого внимания на стул, который он принес специально для нее.
Может, усадить ее в закуток сеньоры Мелу? Что бы он и Жозе делали без сеньоры Мелу? Ее кабинет, а он ненамного шире стола, на котором помещается пишущая машинка, упирается в стену между двумя прозекторскими. По обе стороны стола, на уровне головы, имеется по отверстию, заделанному соломенной сеткой и сообщающемуся с каждой прозекторской. Через бессчетные крохотные ячейки сетки она все слышит ушами, но ничего не видит глазами. В противном случае стоило бы ей увидеть ослизлые органы и выпотрошенные тела, как она тут же подняла бы визг и грохнулась в обморок, – задача же сеньоры Мелу состоит в том, чтобы вести учетные записи, не давая при этом волю чувствам. А на машинке она печатает с невероятной скоростью и без ошибок, благо с латинским правописанием у нее все в порядке. Благодаря помощи сеньоры Мелу он и Жозе могут вести научные наблюдения и переговариваться, что они и делают, не прерывая учетные записи. Им приходится производить очень много вскрытий. При этом, покуда один врач занимается своим делом и диктует, другой заканчивает с предыдущим трупом, переводит дух и готовится к следующему вскрытию. Меняясь таким образом, они на пару довольно споро вскрывают труп за трупом.
Порой, исповедовавшись отцу Сесилью, случалось так, что он пускался в откровения с сеньорой Мелу, и после этого на душе у него становилось даже легче. Ей он поверял горькой правды куда больше, чем отцу Сесилью.
Обычно он производит вскрытие в резиновых перчатках – совсем недавнее и весьма полезное технологическое нововведение. Со своими перчатками он обходится очень бережно – каждый день моет их с мылом и водой, протирает спиртовым раствором двуйодной ртути. Но сейчас он не решается их достать. Мария Каштру может подумать, что, надев перчатки, он выкажет брезгливость к телу ее мужа. Так что в данном случае лучше все проделать по старинке – голыми руками.
Но прежде надо заменить липкую бумажную ленту от мух. Мухи – сущий бич Португалии с ее климатом. Это неисчислимые полчища разносчиков всякой заразы. И он с неизменным постоянством меняет эти скрученные спиралью желтые ленты, подвешенные в прозекторских.
– Простите, – обращается он к Марии Каштру, – но гигиена, порядок и формальности прежде всего.
Он берет стул, предназначавшийся для нее, устанавливает его под свисающей с потолка использованной лентой, взбирается на стул, снимает ленту, облепленную жирными дохлыми мухами, и заменяет ее новой – блестящей и клейкой.
Мария Каштру молча наблюдает за ним.
Он глядит со стула на секционный стол. Они еще никогда не казались такими большими – трупы. Стол сработан так, чтобы на нем могли поместиться даже самые крупные тела, что верно, то верно. И все, как одно, обнаженные. Но есть еще кое-что. Частица живого существа под названием душа – она весит двадцать один грамм, согласно результатам опытов американского врача Дункана Макдугала[36], – что удивительно, заполняет определенный объем пространства, как громкий голос. Без нее тело как бы скукоживается. И происходит это до того, как оно, начиная разлагаться, вздувается.
Чего как будто нельзя сказать о теле Рафаэла Каштру: должно быть, это результат воздействия холода и встряски во время путешествия в чемодане. Когда Эузебью приходит на работу, его обычно встречают сестры Мортиш. Старшая, Алгор, охлаждает трупы до температуры окружающего воздуха; Ливор, средняя, искусно разукрашивает тела в свои любимые цвета: верхнюю часть – в желтовато-серый, а нижнюю, куда отливает кровь, – в багрово-красный; ну и Ригор, младшая, придает телам жесткость, чтобы у них не сломались кости при нагрузке на конечности. Эти сестры-вековухи и впрямь мастерицы – вытворять такие художества с трупами, коим несть числа!
Уши у Рафаэла Каштру темно-лиловые – словно после прикосновения рук Ливор Мортиш. Рот открыт. Предсмертный миг – последний стук тела в дверь вечности, перед тем как эта самая дверь распахивается настежь. Тело охвачено судорогами, в груди спирает дыхание, рот открывается – и все. Может, рот открывается, чтобы исторгнуть те самые двадцать один грамм. А может, это происходит в результате расслабления нижнечелюстных мышц. Как бы то ни было, рот у трупов обычно закрыт, потому как они поступают к нему уже обмытые, в надлежащем виде: челюсти плотно стянуты хлопчатобумажной перевязью, схваченной узлом на макушке; руки сложены вместе спереди; прямая кишка и влагалище, в соответствующих случаях, заткнуты кусками ватина. Так что первый шаг к раскрытию книги тела заключается в том, чтобы разрезать все эти путы и вытащить все эти затычки.
