Ознакомительная версия.
Не сложилось. У себя в спальне Лидия включила проигрыватель, где уже стояла пластинка, подаренная Ханной на Рождество, – Лидия крутила ее не переставая, сама себе удивляясь. Сейчас она нацелилась иголкой на бороздку в полутора дюймах от края, на свою любимую песню, но промахнулась, ткнула в середину, и в комнате внезапно взмыл голос Пола Саймона: «Э-эй, пусть сияет честность твоя…»[35]
Сквозь музыку пробился слабый стук в дверь, и Лидия до предела выкрутила ручку громкости.
Вскоре Мэрилин, у которой уже заболела рука, открыла дверь и сунулась внутрь.
– Лидия. Лидия. – Дочь не обернулась, Мэрилин подняла тонарм, и пластинка беспомощно закрутилась в тишине. – Так-то лучше. Как тебе удается тут думать?
– Мне не мешает.
– Уроки сделала? – Нет ответа. Мэрилин поджала губы. – Какая музыка, если уроки не сделаны?
Лидия поковыряла заусенец.
– После ужина сделаю.
– Может, начнешь? Тогда точно успеешь и сделаешь аккуратно? – Лицо Мэрилин смягчилось. – Милая, я понимаю, тебе, наверное, кажется, что школа – это не важно. Но это твой фундамент на весь остаток жизни. – Она присела на подлокотник кресла и погладила дочь по волосам. Позарез нужно, чтобы Лидия поняла, но неясно, как объяснять. В голос прокралась дрожь, но Лидия не заметила. – Поверь мне. Прошу тебя. Не упусти свою жизнь.
Ох, блин, подумала Лидия, опять двадцать пять. Она яростно заморгала и уставилась на угол стола, где лежала, обрастая пылью, какая-то статья, вырезанная матерью из газеты.
– Посмотри на меня. – Мэрилин взяла дочь за подбородок. Думала она обо всем, чего ей не сказала ее собственная мать, – обо всем, что она всю жизнь мечтала услышать. – У тебя впереди долгие годы. Ты можешь делать все, что захочешь. – Она помолчала, через плечо Лидии разглядывая полки, ломящиеся от книг, стетоскоп наверху книжного шкафа, опрятную мозаику периодической таблицы. – Когда я умру, только об этом и помни.
Она подразумевала: «Я тебя люблю. Я тебя люблю». Но от ее слов у Лидии из легких будто высосали весь воздух. «Когда я умру». Все то далекое лето Лидия боялась, что мама и впрямь умерла, и те недели, те месяцы оставили по себе упрямую, неотступную боль в груди, точно пульсирующий синяк. Все, чего хочет мама, пообещала Лидия. Все что угодно. Только бы мама не уходила.
– Я понимаю, мам, – сказала она. – Я понимаю. – И вытащила из рюкзака тетрадь: – Я начну.
– Ты моя умница.
Мэрилин поцеловала ее в темя, прямо в пробор, и Лидия наконец вдохнула – шампунь, средство для мытья посуды, перечную мяту. Всю жизнь знакомый запах – и всякий раз, вдыхая, она понимала, что скучала по нему. Она руками обхватила мать за талию, прижала к себе, так близко, что щекой почувствовала ее сердце.
– Ну хватит, – наконец сказала Мэрилин, игриво похлопав дочь по попе. – Приступай. Ужин через полчаса.
И весь ужин этот разговор драл Лидии нутро. Она ободряла себя одной-единственной мыслью: расскажу потом Нэту, и мне полегчает. Из-за стола она вышла первой, половины не доев.
– Мне физику надо доделать, – пояснила она, зная, что мать не возразит. А на столике в прихожей, где отец перед ужином свалил почту, засекла конверт: в углу гарвардская печать, под ней надпись: «Приемная комиссия». Лидия вскрыла конверт пальцем.
Уважаемый мистер Ли, прочла она. Мы ждем вас в нашем университете с 29 апреля по 2 мая и назначили студента, который вас примет. Лидия знала, что это грядет, но до сего дня грядущее казалось нереальным. Назавтра после ее дня рождения. Задуматься не успев, она порвала письмо и конверт пополам. И тут из кухни вышел Нэт.
– Я так и понял, что ты здесь, – сказал он. – Одолжишь мне?.. – И заметил красный герб на разорванном конверте, и обрывки письма в ее руке, и замер.
Лидия вспыхнула.
– Тут ничего важного. Я не… – Но она пересекла черту, и оба это понимали.
– Ну-ка дай. – Нэт выхватил письмо. – Это мое. Господи боже. Ты что делаешь?
– Я просто… – Как закончить эту фразу, Лидия не придумала.
Нэт сложил половины письма, будто надеялся, что оно срастется.
– Это про мою поездку. Ты что себе думаешь? Что я не поеду, если не прочту?
От такой прямолинейности замысел и впрямь обернулся глупым и жалким, и у Лидии выступили слезы, но Нэту было плевать. Лидия его как будто обкрадывала.
– Вбей себе в башку: я уезжаю. Я уезжаю на выходные. И я уеду в сентябре. – Он рванул к лестнице. – Господи боже. Скорей бы свалить из этого дома.
Наверху грохнула дверь, и хотя Лидия понимала, что Нэт ей не откроет, – и не знала, что сказать, если даже откроет, – она все равно стучалась и стучалась.
Назавтра мотор «фольксвагена» глохнул снова и снова, пока Джек не объявил, что на сегодня хватит.
– Я понимаю, что делать, – сказала Лидия. – Я просто сделать не могу.
Руку свело, и Лидия еле оторвала ее от рычага. Напарники, напомнила она себе. Газ и сцепление – напарники. Да только это неправда. Если один вверх, другой должен вниз. И так всё что ни возьми. Оценки по физике поднялись до «удовлетворительно с минусом» – оценка по истории упала до «неуда». Завтра сдавать сочинение по английскому – две тысячи слов про Фолкнера, – а Лидия даже книжку найти не может. Наверное, не бывает никаких напарников. После всей этой зубрежки в голове сейчас промелькнуло вот что: «Действию всегда есть равное и противоположное противодействие». Один вверх, другой вниз. Один получает, другой теряет. Один сбегает, другой навеки в капкане.
Эта мысль преследовала ее не один день. После истории с письмом Нэт остыл и снова стал с Лидией разговаривать, но у нее не хватало духу завести об этом речь, не хватало духу даже извиниться. Каждый вечер после ужина, как бы мать ни пилила, Лидия сидела у себя в одиночестве, а не шла на цыпочках по коридору искать утешения.
Вечером накануне ее дня рождения постучался Джеймс.
– Ты в последнее время что-то приуныла, – сказал он. И протянул ей синенькую бархатную шкатулочку размером с колоду карт. – Я решил не ждать – вдруг это тебя развеселит.
Он отнял у Джеймса немало времени, этот подарок, и Джеймс собой гордился. Он даже советовался с Луизой, что понравится девочке-подростку, и на сей раз не сомневался, что угадал.
В шкатулке лежало серебряное сердечко на цепочке.
– Какая красота, – удивленно выговорила Лидия. Ну наконец-то: настоящий подарок – не книжка, не намек; то, чего хочет она, а не то, чего хотят за нее. Вот о таком кулоне она мечтала на Рождество. Цепочка ручьем потекла меж пальцев – такая гибкая, почти живая.
Джеймс пальцем коснулся ямочки у дочери на щеке и покрутил – его старая шутка.
– Оно открывается.
Лидия откинула крышечку медальона и похолодела. Внутри было две фотографии, ее и отца. Она вся расфуфыренная – прошлый год, бал для девятого класса. Всю дорогу домой разливалась о том, как замечательно повеселилась. Отец на фотографии улыбался – широко, нежно, выжидательно. А Лидия в медальоне смотрела в сторону – серьезная, обиженная, надутая.
– Я понимаю, год был непростой и мама требует многого, – сказал Джеймс. – Ты только помни: школа – это еще не все. Дружба и любовь важнее. – Он уже видел крохотную морщинку, перечеркнувшую кожу между ее бровями, темные круги, расцветшие под глазами от каждодневной учебы за полночь. Хотелось разгладить эту морщинку пальцем, смахнуть тени, точно пыль. – Смотри на него и вспоминай, что в жизни взаправду важно. И каждый раз улыбайся. Обещаешь?
Он повозился с цепочкой – застежка на пружинке никак не поддавалась.
– Я хотел золотой, но из надежного источника узнал, что в этом году все носят серебро, – сказал он.
Лидия пальцем потрогала бархатную шкатулочную подкладку. Отца ужасно занимает, что делают все. Я так рад, что ты идешь на танцы, – все ходят на танцы. У тебя такая красивая прическа, Лидди, – нынче все отпускают волосы, да? И на каждую ее улыбку: Улыбайся чаще – все любят улыбчивых девушек. Можно подумать, в платье, с длинными волосами и улыбочкой она станет как все. Если б мама разрешала ей гулять, как другим девчонкам, может, и неважно было бы, как она выглядит, – у Джеки Харпер один глаз голубой, другой зеленый, а ее в том году выбрали «Самой компанейской». Или наоборот: если б она выглядела как все, может, и неважно было бы, что она с утра до ночи зубрит, не гуляет по выходным, пока не сделает уроки, и никогда не встречается с парнями. Что-то одно преодолимо. Но когда живешь тянитолкаем, не спасут ни платье, ни книжка, ни медальон.
– Ну вот, – сказал Джеймс, наконец одолев застежку. Снова застегнул цепочку у Лидии на шее, и металл обхватил горло холодом – сжал ледяным кольцом. – Что скажешь? Нравится?
Лидия понимала: эта штука – напоминание обо всем, чего отец хочет для нее. Как колечко на пальце, только на шее.
– Очень красиво, – прошептала Лидия, и ее сиплость Джеймс принял за прочувствованную благодарность.
Ознакомительная версия.
