– Для меня это машинка исполнения желаний.
Она рассмеялась.
– И ты загадал желание?
– Можешь не сомневаться.
Я закрыл глаза, сосредоточился. Но вместо того чтобы воображать катастрофу, вообразил то, чего больше всего хочу – здесь, прямо сейчас. Затем открыл глаза и нажал.
Я тоже пошел за своим бокалом. Она снова жестом пригласила меня чокнуться, мы чокнулись. Она явно смеялась надо мной.
– Ты определенно улучшил свою технику, – сказала она.
– Прости? – спросил я с полуулыбкой, нарочно изображая идиота.
– Нет, честно, я тебя поздравляю. Ты стал гораздо изобретательнее, заманивая девушек в постель!
– А я думал, ты ничего не помнишь.
Губы наискось, натянутая нить. Я начинал обожать эту гримаску, эту прелестную странность. Ее гримаска заключала в себе все, что мне надо было знать, все, что жизнь еще могла мне предложить. Эта гримаска, как волшебный фонарь, содержала в себе чудо.
Клер снова уселась в свое красное кресло, посредине.
– Это очень мило, Натан, но в твоем плане есть огромный прокол.
– Слушаю тебя. Я архитектор, проколы в планах это как раз по моей части.
– А, вот как, ты архитектор? Занятно… Это тебе очень идет. Ты из тех типов, что переделывают мир в инфраструктуры.
– Я выгляжу таким зажатым?!
– Нет, не зажатым… Скорее упертым. Квадратным. Это комплимент.
– Согласен.
– Уверяю тебя.
– Согласен, – повторил я. Я допил свой бокал, пузырьки пощипывали глотку. – На самом деле я архитектор по интерьерам. Не строю ни мостов, ни билдингов. Мои структуры малого масштаба, поэтому смею надеяться, что я только чуточку квадратный. Скажем, ровно столько, сколько надо.
– А если назову тебя параллелепипедом, это тебе подойдет?
– Прямоугольным параллелепипедом?
– Продано! – сказала она со смехом.
– Очень хорошо. А теперь, когда этот щекотливый пункт улажен, могу я узнать, какой прокол в моем плане?
– Прокол в твоем плане – если я с тобой пересплю, ты можешь подумать, что твоя машинка сработала. Хотя мы оба знаем, что она не работает.
Через час я лежал в ее постели.
Грас Мари Батай, 15 декабря 1981 года, Кристинина комната, 10.12 на будильнике
Дома у девчонки генерал Ярузельский объявил военное положение: власть захватили военные. Конец забастовкам. Конец профсоюзам. Конец Леху Валенсе. Все надежды на либерализацию режима рухнули. Кляпы и комендантский час – вот отныне будни Польши.
Вчера Кристина так ревела, что я позволила ей позвонить матери из дома – «вашу»-то будку еще не починили… А лично мне захотелось открыть шампанское: падение Солидарности вполне может стать, наконец-то, хорошим поводом, чтобы соплячка вернулась к своим.
Изучая фото на стене ее комнаты, я сообразила, что у Валенсы такой же взгляд, как у тебя. Никогда раньше не замечала. Ну почему она влюбилась в мужика, который в отцы ей годится? Эдипов комплекс, перенесенный на кого-то другого, или что-то в этом роде? А этот Ярузельский, со своей плешивой, как лампочка, башкой, сальной кожей и огромными очками мне отвратителен. У некоторых морда действительно соответствует их должности. В общем, ты же знаешь, политика меня не интересует. Мне даже от нашей дурно становится. Что уж говорить о другом конце света…
В порядке исключения девчонка отвезла детей в школу на машине: захотела поболтаться по городу, чтобы проветрить голову. Я пользуюсь этим, раз у меня сегодня выходной. Роюсь в ее вещах. Мне стыдно, но я роюсь. И ничего не нахожу.
Я сажусь на ее постели, думая, сколько раз вы трахались здесь, потом царапаю себе кожу, чтобы болело в другом месте.
Должны же где-то быть ощутимые доказательства вашей связи. Обязательно. Хотя бы ваши летние фото, записочки, быть может. Подарки, которые ты ей делал, безделушки, привезенные из твоих поездок… Но ничего не нахожу, кроме ее колготок, лифчиков и всех этих кружавчиков, которые ты срываешь, жрешь, лижешь и что там еще, откуда мне знать.
Я думаю об этом, пишу – и все начинается снова.
Ненависть. Ожог.
Я не чувствую вины за свои дурные мысли, дурные поступки. Всегда есть две версии одной и той же истории, но ни одна из них меня не устраивает. Так что будем судить по-своему.
Когда она вернется, я приготовлю отвар. «Вот, выпей-ка, малышка, тебе это пойдет на пользу. Твоя страна выкарабкается, вот увидишь. Твой Герой в тюрьме, но ведь не умер же. Пока живешь – надеешься!» Она осушит слезы, и мы чокнемся нашими чашками с отваром – за Леха Валенсу.
Она выпьет. Я – нет.
* * *
Проснувшись этим утром, я не сразу сообразил, где нахожусь. Поначалу мне показалось, будто я в Париже, в комнате детей, с мансардными окнами над головой и огромной темной балкой поперек потолка. Потом увидел Клер рядом с собой; нижняя часть ее тела была замотана в одеяло. Когда я засыпал, она была нагая и вся в поту, скользкая, как рыба, но зачем-то надела майку. Женские штучки, – подумал я. Я и забыл, что такое женские штучки. Я незаметно потянулся, проверил, который час на ее радиобудильнике: без трех минут семь. Все хорошо, я прекрасно успевал. Было еще темно, но ее маленький ночник в виде медвежонка остался гореть; оранжевый свет заливал комнату, словно искусственная весенняя заря. Клер сама по себе была картиной – ее голова покоилась на подобранных руках, взъерошенное белокурое каре на темно-синей наволочке, дивные руки цеплялись за подушку, как накануне за мои бедра. Вчерашнее вспоминалось мне короткими стоп-кадрами – две белых руки, впившиеся в мою кожу, ласкающие мое лицо, мой торс и мой пенис; наши переплетенные пальцы, наши мокрые ладони, сжатые, тающие. На какой-то миг мне показалось, что на ее запястье сверкнула голубоватая фантастическая молния, словно Вселенная передала мне некое послание, которое я наконец был способен понять.
Первый физический контакт меж двумя незнакомыми телами обычно оборачивается катастрофой, отсюда и ограниченный интерес к нему моей юношеской сексуальности. Даже с тобой, Кора, первый раз вышел довольно корявым; мы были совершенно пьяны, а на тебе было это немыслимое платье с зашнурованным лифом, красивое, конечно, но как же адски трудно было его снять! Однако с Клер все произошло плавно, просто и естественно, как купание в озере с идеальной температурой под безупречными небесами летнего дня. Только теперь я сообразил, что у нас это был не первый раз. Но прошло пятнадцать лет, наши тела и наши души обновились. Мы стали сегодня другими людьми, включая наружность. Лежа без движения, я все раздумывал – надо ли считать эту ночь первым разом? – и тут Клер открыла глаза, словно ее разбудил звук погремушки у меня в голове, где я так и этак крутил этот нелепый вопрос. Она посмотрела на меня спросонья.
– Эй, – сказал я.
– Эй, – ответила она.
Думаю, мы улыбались друг другу как два идиота.
Я потянулся к ее лицу и поцеловал полные губы. И тут вдруг Клер закрылась. Все в ней закрылось. Этой ночью я снес стену. В одну секунду она выстроила ее заново, словно в свой черед сообразила, где была, что сделала, и решила, что ситуация ей совсем не нравится. Окончательно. Она приподнялась на постели, нашарила на полу сигареты, закурила. Встревоженный этой внезапной метаморфозой, я тоже приподнялся. Чуть было не стрельнул у нее сигарету, но вовремя сдержался. Проклятие, стоило закурить один-единственный раз, и этого оказалось достаточно, чтобы оживить чудовище. Усыпи его снова, – приказал я себе, – ради близнецов усыпи . Лиз была права, я бросил только благодаря им.
– Что с тобой, Клер?
– Ничего.
В ней вдруг появилось что-то ребячливое, хрупкое и лакомое, как в бисквитных фигурках. Чтобы избежать разговора, она встала, и я заметил, что на ней уже шаровары с макаками.
– Включу кофеварку, – сказала она, выходя из комнаты.
Я какое-то время ломал голову, что сделал плохого, не смутил ли ее своими откровениями нынешней ночью, всеми этими событиями в доме, возвращением Тома Батая, своим умершим братом и тобой, Кора, я ей и о тебе рассказывал. Только тут до меня дошло, что я чудовищно много говорил; наверняка слишком много. Мне так надо было выговориться, что я ни о чем не спрашивал. Что я сделал плохого?! Вот тупица! Я оказался в точности таким же, как все эти мужики, которых обвиняла моя сестра. Я в панике вскочил и оделся как можно скорее. По квартирке уже разливался запах кофе. Я ввалился в гостиную.
– Прости.
– Прости?
– Прости, что грузил тебя всякой ерундой. Своими покойниками, своими разлуками, своими проблемами. Прости меня, Клер.
Она молча мне улыбнулась, бледной, усталой улыбкой – мы почти не спали. Достала из шкафчика две маленькие прозрачные чашечки.
– С сахаром?
Я покачал головой. Я наблюдал за ней в этой кухне, которая была таковой лишь по названию, такой крошечной, такой светлой, и мое сердце забилось быстрее. Шесть лет, прожитых без сердца , – подумал я, – шесть чертовых лет . Меня занесло, конечно, но все произошло слишком быстро. Однако было что-то головокружительное в том, чтобы снова почувствовать себя живым. Я подошел, чтобы взять предназначенную мне чашку, она бросила взгляд на часы, тикавшие на стене. Кофе был крепкий, как и она сама.
