– Тебе надо поторопиться, – сказала она. – Упустишь свой автобус.
Я в Париже, она в Лионе. Она барменша, я архитектор. Я безутешный вдовец, она ожесточившаяся одинокая женщина. Она свободна как ветер, я отец семейства. Я читал ее мысли так же хорошо, как и вчера: они витали в пространстве, как в трех измерениях. Мне требовалось сказать что-нибудь. Я и так уже слишком много говорил, но это мне небходимо было высказать. Я не был уверен, что думаю так, ну и что с того? Разве хоть в чем-нибудь вообще можно быть уверенным? Я был как прыгун на тарзанке, который, стоя на краю обрыва, говорит себе, в конце концов, что если не решится, то будет сожалеть об этом всю оставшуюся жизнь.
– Послушай…
Она жестом заставила меня умолкнуть, но я резко схватил ее за руку, во всяком случае, резче, чем рассчитывал, сдавив молнию на ее запястье. Она удивленно застыла. Я чувствовал, как ее горячий пульс бьется о мою ладонь.
– Послушай меня. Мне не хватает понимания, я знаю. Вся моя жизнь на стройке, я и сам на стройке. Но по необъяснимой причине я влюблен в тебя. Не думал, что такое может случиться, поверь мне. Только вот это случилось. Может, оно уйдет так же быстро, как пришло, не знаю, но пока это так, я должен тебе это сказать, потому что мы все можем умереть в одночасье.
Насмешливая искорка промелькнула в ее глазах.
– Так что да, успокойся, я сяду на свой автобус и вернусь в Париж. Но нравится тебе это или нет, я влюблен в тебя. Я прямоугольный параллелепипед, и я влюблен в тебя.
Я выпустил ее запястье, на коже остался красный след от моих пальцев. Получив свободу, она взяла чашку, отхлебнула свой кофе, снова закурила. Я уже не мог разгадать ее взгляд, не имел ни малейшего представления о том, что она могла думать. И не знал, удалось ли мне снова пробить стену, меня внезапно осадили сомнения. Для меня-то эта ночь была чудесной, но для нее? Я спал с женщиной в четвертый раз за шесть лет и, наверное, был жалким любовником. А Клер, наоборот, казалась рекламой безбрачия.
– Хочешь еще кофе? – только и спросила она.
Ее реакция меня разозлила, но я согласился. Она наполнила чашку. Ее руки не дрожали, упрямые, как и она сама.
– Знаешь, Натан, я не уверена, что тебе стоит меня ждать.
Я проглотил эспрессо одним духом, напялил свою парку. Достал бумажник, а из бумажника визитную карточку. Положил карточку на замысловатый журнальный столик.
– Моя жизнь сводится к тому, чтобы ждать чего-то, что никогда не случается. Так что чувствуй себя свободной. Но если позвонишь, я отвечу.
Она состроила свою неизбежную гримаску, попыталась улыбнуться. Направившись к двери, я показал подбородком на рисунок с рыбами:
– Если не позвонишь, то хотя бы рисуй. Уверяю тебя, Клер, ты никогда не должна была бросать это.
К моему большому удивлению, она потянулась ко мне. Мы поцеловались на пороге, долго. У нее был вкус табака, сахара и кофе. Мне понравился ее вкус. Она прервала поцелуй, слишком рано для меня. Я вышел, принуждая себя не оглядываться. За моей спиной хлопнула дверь. Я спустился на семь этажей, казалось, что на затылок мне навалились все галактики. С «чертями» вход на лестницу запрещен . Я остановился. Возникла одна идея. Я опять стал подниматься. Запыхался. Подождал немного, потом позвонил. Клер открыла. В ее глазах блестели слезы, недовольные моим возвращением.
– Кое-что забыл, – сказал я.
Я вошел, пересек гостиную, встал перед машинкой. И нажал на красную кнопку.
– Спорим, эта штука работает.
Развернулся и ушел, в этот раз по-настоящему.
* * *
Тома, несмотря ни на что, любовь моя.
Это мои последние страницы. Я никогда больше не буду писать, ни строчки. И не буду перечитывать. Ни одну из них.
Но я сохраню все, абсолютно все, чтобы никогда не позволять себе верить, будто ничего не случилось, никогда не украшать правду мишурой вымысла.
Случилось то, что я не могу исправить.
То, чего я желала, Тома, так сильно.
Надо остерегаться некоторых желаний, порой они сбываются.
Только что за полдником девчонка показала мне свитер, найденный в Вильфранше, вещица из сиреневого акрила с большим мягким воротом, уродство. Неважно, эта покупка, похоже, подняла ей настроение. Свитер подчеркивает ее грудь – так что я снова сделала отвар. Она выпила, я – нет.
Я уехала в школу за детьми. Мы задержались в Лионе: они хотели поглазеть на витрины, присмотреть себе что-нибудь к Рождеству. Мы довольно долго прогуливались – приглушенный звук наших шагов среди зимы, вожделеющие взгляды Лиз и Натана, детская алчность. На искрящихся улицах холодно, но это было красиво. Дети редко пользуются городом, ты же знаешь, кроме случаев, когда бывают у бабушки. В этом году мы даже не ходили на иллюминацию 8 декабря, хотя они это обожают. Как и все остальное – по моей вине. Я уже сама не своя.
8 декабря, вместо того чтобы уважить Фурвьерскую Богоматерь, я готовила отвары.
Подручники все у меня отняли. Я вся почернела изнутри.
Мы вернулись около восьми вечера. Дети проголодались, я отправила их умыться, чтобы тем временем что-нибудь приготовить. Позвала на подмогу Кристину, но напрасно. Я искала ее повсюду, проклинала, изрыгая себе под нос злобные ругательства. Обыскала весь дом, как недавно ее комнату. И на этот раз нашла.
Она была в ванне. В моей ванне. В нашей ванне. Единственной в доме.
Эта ванна – последнее место, где мы с тобой занимались любовью.
Должно быть, ей стало плохо из-за моих отваров, и в мое отсутствие она наверняка решила, что в ванне ей полегчает, что она ничем не рискует, всего полчасика, пока не станет лучше.
Она утонула, Тома.
Должно быть, потеряла сознание и захлебнулась.
Я хотела убить ее своими руками, но всего лишь подтолкнула к смерти. Издали, как колдунья. Даже убийство у меня не вышло. Не осмелилась. Духу не хватило.
Я слила воду из ванны, она давно остыла.
Задернула шторку, закрыла нашу комнату на ключ.
Не могла видеть ее лицо. Не могла видеть ее нагое тело. Теперь мне хотелось бы ее спасти. Мертвая, она похожа на ребенка.
Дети стали ее требовать, ты же знаешь. Я наплела им, что ей пришлось срочно уехать в свою страну, дескать, ее мама плохо себя чувствует. Тебе я, разумеется, расскажу то же самое.
Натан заплакал, Лиз поняла.
Не знаю, что в точности она поняла, но поняла, что что-то произошло. Она ни о чем не спросила, но я знаю свою дочь.
Нашу дочь.
Мы поужинали все втроем, как ни в чем не бывало, филе индейки с жареной картошкой. Это был самый чудовищный ужин за всю мою жизнь – хотя чудовищных ужинов мне хватало – смотреть, как вы с девчонкой меня обманываете.
В своей спальне, сидя на этих простынях, которые вы замарали, я думала всю ночь. Дигиталин, Тома, легко обнаруживается.
На ее столе старый «Ремингтон», огромная черная тварь со стальной челюстью.
Она ничего больше не напишет на этой чертовой машинке.
Машинка для раскатывания теста, для жарки картошки.
Машинка для лжи.
Я знала ее стиль, потому что слышала, как она говорит. Изучала. Ненавидела. В конце концов, мой отец был спецом по подделкам. Каков отец, такова и дочь. Нет: ни одно поколение не избежало войны.
Я напечатала прощальное письмо – начинала тысячу раз, опять и опять, печатала вкривь и вкось – а потом положила на «Ремингтон» в конверте на твое имя. И снова заперла на ключ.
Сожгла все ее вещи. Акрил горел в камине с ужасной вонью. Но на заре от нее , Кристины Рациевич, не осталось больше ничего.
Ничего, кроме ее тела, лежащего в ванне.
Я достала покрывало, самое красивое, кашемировое, с рисунком в пастельных тонах. По крайней мере, мертвая она будет прилично одета.
Сегодня утром я отвезла детей к матери.
Луиза: «А школа? Я же не могу отвозить их в школу! Ну, Грас, ты же знаешь, я больше не вожу машину!»
В ужасе – среди своих зеленых насаждений.
Грас: «Подумаешь, пропустят школу, велика важность! Все равно через три дня каникулы».
Луиза: «Но почему, великие боги?! Что творится?»
Грас (импровизируя): «Мне надо сделать ремонт в доме. Сюрприз для Тома. К Рождеству. У тебя им будет спокойнее».
Тут Луиза тоже что-то поняла и тоже ни о чем не спросила.
Приготовила горячий шоколад.
Я стою в нашей ванной, напротив зеркала. Мое отражение не имеет смысла, это все равно что отсутствие отражения.
Нет меня в этом зеркале. Нет Грас Мари Батай.
Батай – имя собственное, вообще-то, немного запачканное. Если ты меня бросишь – а я знаю, что бросишь, – я опять возьму свое прежнее.
Брессон. Чистое имя.
Героическое.
Если не записать все это, откуда мне знать, что это правда?
Словно кошмар, прикидывающийся реальностью.
На моем затылке опять появилась седина. Она атакует мои виски, распространяется, укореняется. Я – виноградная лоза, пораженная антракнозом [21] .
Девчонка мертва, а я все старею.
* * *
На автовокзале я оказался раньше времени. Я устал, рассудок мой был изломан. Я смотрел на людей, на любовников, ищущих любовниц, как на огромный резервуар, полный бесконечно изменчивых союзов, – в общем, видел мир чувственно искаженным призмой своей ночи.
