Зная по опыту, насколько разительно девушки могут отличаться от своих матерей, он не имел ни малейшего понятия, чего ожидать. Он не сомневался, что любое несовпадение характерами с Билли можно будет компенсировать увлечением рыбалкой, морскими прогулками или возведением каменной стены, потому что видел: Билли не настолько поглощен собой, чтобы они не смогли вопреки всему обратиться к чему-то, напоминающему детство, и таким образом примириться. Но не было никакого способа, которым он мог бы расположить к себе зрелую женщину, кроме остроумия, а это не годилось, поскольку слишком походило на флирт. Таким образом, Эвелин, окажись она в малейшей степени недоброжелательна к нему, могла бы сосредоточить на нем тот женский луч смерти, на который способна только теща или потенциальная теща, который происходит от множества старых как мир разочарований и защиты от которого не существует.
И Парк-авеню, и ее окрестности, по праву рождения дарованные Хейлам – нонконформистам, сбежавшим на Саттон-плейс, – были полны жестких и раскрашенных рептильных женщин и напыщенных, пыхтящих мужчин, которые жили ради того, чтобы принимать пищу и делать покупки. Мышцы у них в основном были приспособлены для того, чтобы подходить к метрдотелю, брать на руки пуделя или поднимать блестящие пакеты. В домашних условиях эти люди не дышали. Там совсем не было воздуха, не хватало места, чтобы двигаться, чтобы протянуть руку, не разбив склянку от Лалика[37], не было ни солнца, ни воды, ни волн, только гробовой жизненный принцип как бы не ударить в грязь лицом, неподвижный, как восковая кукла.
Поэтому он был чрезвычайно удивлен, когда увидел Эвелин. Ибо она, хоть и выглядела так, будто только что вышла из Колониального клуба, двигалась как юная девушка, грациозно и быстро спускаясь по ступенькам, а за зрелыми чертами и опытным выражением ее лица чувствовались мягкость и доброта, которые расцвели в присутствии обожаемой дочери. Все его опасения немедленно рассеялись, но так же мгновенно Гарри осознал, что он, хотя и мог бы найти с ней общий язык и развить его до своего рода привязанности, никогда не поймет ее, как бы хорошо и естественно ни понимал он Кэтрин.
В конце концов, он никогда не был женщиной. Никогда не был матерью. Не дожил до средних лет. Никогда не был светским человеком. Никогда не был христианкой, дебютанткой, не переживал из-за целлюлита (хотя и у нее его не было). Никогда не попадал в ловушку утонченных и неудобных женских платьев и туфелек. Из-за своей одежды и обуви они вряд ли могут сделать шаг по пересеченной местности, о беге не может быть и речи, и да поможет им Бог, если им понадобится нанести удар. Он ненавидел то, что называл «сэндвичами для канареек», он думал, что собака нужна для того, чтобы с ней можно было играть и возиться, а не для того, чтобы вытирать ею пыль с яйца Фаберже, и он никогда не был ни кандидатом в члены, ни тем более членом «Джорджики» или «Четырех сотен»[38].
С другой стороны, она была дочерью видного теолога и выросла без радио и без фильмов. В основном ее развлечения состояли из сложных диспутов нравственных и религиозных философов, в сравнении с которыми она сама, благодаря природной одаренности и своему полу, была гораздо мудрее. Достаточно мудра, чтобы впитывать и в конце концов понять все, о чем они рассуждали, достаточно мудра, чтобы изредка вставлять свои комментарии, и достаточно мудра, чтобы отказаться от чужого знания в пользу того, которое, в точном соответствии с идеалами ее отца, приходит напрямую от Бога без посредников – хотя порой посредники могут быть успешными консультантами.
Кэтрин помнила давний вечер, когда мать сидела у камина в их доме на Саттон-плейс. Шелковое платье, цвет которого трудно описать, слегка поблескивало в свете камина, окружавшем ее мягким ореолом. Все гости за ужином были мужчинами. Они говорили о мостах, о давлении пара и об электричестве. Эвелин встала из-за стола первой. Потом Кэтрин потеряла терпение и пошла искать мать.
– Не беспокойся, – сказала ей Эвелин. – Это все очень интересно, о чем они говорят…
– Мне так не кажется, – возразила девочка.
– Потом ты это поймешь. Но, Кэтрин, все эти истины, не зависящие от нас, – то, о чем они говорят, законы природы, – так всегда и останутся истинами, не зависящими от нас. Важна та правда, которая от нас зависит. Вот что самое захватывающее. Вот где битва. Каждый помнит и ценит свою жизнь не из-за объективных истин, но из-за истин эмоциональных.
– Что ты имеешь в виду? – спросила девочка.
– Я имею в виду, что единственная настоящая истина, та, что длится и делает жизнь стоящей, – это истина, которая неизменна в сердце. Это то, для чего мы живем и умираем. Человек получает ее в прозрении, она приходит с любовью, и никогда не позволяй испуганным людям отвратить тебя от нее.
Хотя Кэтрин не вполне поняла эти слова – она была еще слишком маленькой, – смысл до нее дошел и остался с ней на всю жизнь.
Если же Кэтрин не полностью понимала заявления Эвелин, она делала свои – покруче. Природа не требует от детей понимать своих родителей и может даже потребовать, чтобы они их не понимали. Как и Билли – который, хотя ему было пятьдесят восемь лет от роду, по многим признакам казался гораздо моложе, возможно, из-за любви к розыгрышам (большинство из которых были непонятны тем, кто не был энтузиастом крокета), – Эвелин была переменчива, как погода в океане, но прочна, как основание Манхэттена.
Поздоровавшись с Гарри, она сказала:
– Единственным человеком, который когда-либо сделал с Беконами то же, что сделали вы, был Эл Смит, который набросился на деда Виктора, как бешеная собака, укусил его за ягодицу и вышвырнул из его раззолоченного кабинета.
– Что? – спросил Гарри, все еще держа ее руку в своей.
– Скандал с акциями, вы слишком молоды, чтобы помнить его. Много лет назад. – Она повернулась к дочери. – Кэтрин, проводи мистера Коупленда в гостевой дом. Не хочу вас торопить, но мы зажарили тунца, которого твой отец поймал сегодня утром, и я не хочу, чтобы он пересох.
– Я провожу, – сказала Кэтрин.
– Не задерживайтесь. Обед в половине седьмого. Приходите как есть.
Гостевой дом находился за бассейном и, как драгоценный камень оправой, был окружен ракушечными дорожками, разделявшими зацветающий сад. Прежде чем обосноваться в доме, Гарри лишь поставил там чемодан, и, пройдя через ворота в невысокой каменной стене, они зашагали по кедровому тротуару, ведущему к пляжу. Никто из гостей, кроме тех, кто прибывал в шторм, не мог противиться желанию первым делом пройти к океану. Чтобы поселиться в Ист-Хэмптоне и не взглянуть на океан, даже ночью, надо не иметь души. Тротуар шел через горбатые дюны к небольшой площадке со скамейками и душем на открытом воздухе. Оттуда были видны чайки и крачки, стремительно летавшие вдоль прибрежной полосы в лучах заходящего солнца, расцвечивавших их разными оттенками алого. Дул ровный бриз, и море шумело с непререкаемой властностью. Каждая доска была из кедровой сердцевины, и древесный запах смешивался с соленым воздухом.
– Это великолепно, – выдохнул он.
– Но не так, – отозвалась она, – как когда выходишь из моря и ложишься на кедровые доски, разогревшиеся на солнце. Два моих самых любимых места в мире – этот длинный тротуар и эспланада в парке. Мне нравится, как прямо они ведут к цели, это меня успокаивает.
– Что за эспланада? – спросил Гарри.
– Знаешь, в парке, где деревья по обе стороны аллеи соединяются высоко над головой? – Она проиллюстрировала свои слова поднятыми руками.
– Ты имеешь в виду Молл?
– Я всегда называю это эспланадой. И все в нашей семье. «Молл» похоже на «молотить», ужасный глагол, или на «молот» – почти кувалду. «Эспланада» – это красиво.
С тех пор Гарри тоже понравилось называть эту аллею Эспланадой. Он еще не знал, что многие слова Хейлы заменяли на другие, видоизменяли или избегали употреблять по воле Эвелин. Часто она оказывалась права исторически и логически. Эспланада, например, первоначально означала пространство между стеной замка и городом, который вырастал вокруг крепости. В Европе эспланадами называли парки и лужайки, где прогуливались нарядные люди и даже бедные могли изображать роскошь. И одновременно эти места были полями сражений и областью осад предыдущих веков. Молл в Центральном парке указывал, словно стрела, на Бельведер, точную копию шотландского замка на северном холме, отделенном озером, будто рвом. Оперением этой стрелы был центр Манхэттена, Сити. Поэтому Молл, по мнению Эвелин, был Эспланадой.
Иногда, однако, ее словесные предпочтения – навязанные Кэтрин или бессознательно усвоенные ею в раннем детстве, – были менее обоснованны и, возможно, слегка отдавали идиосинкразией.
«Я не хочу произносить новое отвратительное слово, которым обозначают комбинацию завтрака и обеда. И не стану говорить отвратительное, неуклюжее и презренное слово, которое рифмуется с вышеупомянутым отвратительным словом и относится к жеванию хрустящих продуктов, зачастую, к сожалению, медленному. Не буду произносить слово на букву П».
