Иногда, однако, ее словесные предпочтения – навязанные Кэтрин или бессознательно усвоенные ею в раннем детстве, – были менее обоснованны и, возможно, слегка отдавали идиосинкразией.
«Я не хочу произносить новое отвратительное слово, которым обозначают комбинацию завтрака и обеда. И не стану говорить отвратительное, неуклюжее и презренное слово, которое рифмуется с вышеупомянутым отвратительным словом и относится к жеванию хрустящих продуктов, зачастую, к сожалению, медленному. Не буду произносить слово на букву П».
Словом на букву П был «попкорн», который Эвелин ненавидела. Она ходила в кино только на частные показы или на премьеры, где попкорн был вне закона. Ей не нравился его запах. Ей не нравился его звук. Ей не нравилось выходить из кинотеатра в толпе людей, руки и губы у которых покрыты прогорклым маслом. Если юная Кэтрин произносила «попкорн», Эвелин смотрела на нее с выражением ястреба, обдумывающего, что ему сделать с мышью, танцующей в открытом поле. В результате шестилетняя Кэтрин с ранцем за спиной шла в школу через Верхний Ист-Сайд, напевая себе под нос: «Попкорн, попкорн, попкорн».
На десять минут оставшись на гостевой территории один, Гарри посмотрел поверх бассейна, сейчас почти черного, на облицованный галькой дом, все окна которого светились разными цветами – красным, темно-зеленым, серым, персиковым, молочно-белым, синим, желтым, – оттеняемыми люминесцентно-белыми рамами. Прислуги он не видел, но в нескольких каминах, включая и тот, что был в его комнате, горел огонь, защищая от ночного воздуха, на берегу океана, холодного даже в июне, в огромных букетах не было ни одного увядшего лепестка или листочка, и каждый, кто хоть немного разбирался в управлении имением, высоко оценил бы организацию работ: создавалось впечатление, что садом занимался далеко не один штатный садовник.
Гарри решил не приходить как есть и сменил рубашку, а также повязал темно-фиолетовый галстук, который показался ему более уместным для вечерней темноты. С растущим нетерпением он ждал встречи с Кэтрин, хотя ее не было рядом всего несколько минут. А Хейлы казались вполне доступными. Вероятно, ужин будет мучительно традиционным и чопорным – рыба и жареный картофель, подаваемые профессионально любезными слугами. Этикет превыше всего. Обедая у Диккерманов и подобных им хозяев, он, словно перенесенный на несколько эпох вперед динозавр, всегда вынужден был обуздывать себя и приспосабливаться к неподвижности, чтобы не испугать окружающих своей громогласностью и непосредственностью, не съесть более девяти горошин и не смотреть с недоумением на тридцатиграммовую говяжью котлетку, лежащую посреди тарелки, точно Гавайи посреди Тихого океана. За время обучения в Гарварде его лишь отчасти отшлифовали и выдрессировали, да и там он часто выходил за рамки хороших манер. Но сегодня ему хотелось быть максимально дипломатичным и скучным.
Поправляя галстук, он прошел мимо бассейна с соблазнительно колышущейся темной водой. Не сумев сразу найти нужную дверь, он сначала вошел в кухню, где слаженно и быстро работали четверо слуг – двое мужчин и две женщины. Попятившись, он нашел правильный вход и прикрыл за собой дверь так осторожно, словно вставлял обратно выдернутую из гранаты чеку.
Хейлы расположились перед камином в гостиной, словно на семейном портрете. Эвелин сидела в ожидании на краю белого атласного кресла, царственно сложив руки на одном из широких подлокотников. Билли стоял у огня. Никто из них не переоделся: Билли был в той же синей рубашке поло, что и раньше. Кэтрин, прислонившись к парчовому креслу, имела скромный вид актрисы, которая должна по большей части молчать и оставаться в тени, потому что главным действующим лицом этой сцены выступает не она, но ее присутствие важно для всей пьесы. Этого требовала и та роль, которую она играла в театре, и она была полна жизни, даже когда у нее не было реплик.
Сначала возникло ощущение неудобства. Никто не знал, как себя вести в новом составе. Наконец, чтобы прервать тишину, которая с каждой секундой становилась все более напряженной, Эвелин спросила:
– Скажите, а «Фарфор Коупленда» тоже принадлежит вашей семье, как и «Кожа Коупленда»? – В обиходе Хейлов было много продукции обеих этих компаний.
– Нет, – сказал Гарри. – Никакого касательства. Только кожа.
– Каждая из этих компаний является лучшей в своей области, – сказала Эвелин.
– Благодарю вас, вы очень добры.
– Это на самом деле так.
Нарушая этот ритм, Билли сказал:
– Вы сменили галстук.
– Тот плохо ведет себя за столом.
– У меня есть похожие.
– Гарри, – предложила Эвелин, – может быть, Билли нальет вам выпить?
– Нет, если вы не будете…
– Мы тоже выпьем.
– Тогда неразбавленный скотч, пожалуйста.
– Чистого или смешать с чем-нибудь? – спросил Билли, указывая на огромный серебряный поднос, сверкающий бутылками односолодового виски, хрустальными бокалами, серебряными ведерками со льдом и мерными стаканчиками, стоящий рядом с необычайно яркой, почти ослепительной цветочной композицией, запах которой Гарри чувствовал через всю комнату.
– Чистого.
– Какой сорт вы предпочитаете?
– Пусть это будет сюрпризом.
Сюрприз состоял в том, что Билли протянул ему стакан, в котором было по крайней мере четыре порции «Гленливета». Стакан был почти полон.
– Вот, примите перед ужином. Знаете, скотч доводится троюродным братом картошке.
– Я этого не знал.
Дальнейших объяснений не последовало. Билли налил себе столько же виски, а Кэтрин и ее матери вручил по джин-тонику, которые украсил каким-то сладким и пенящимся розовато-желтым сиропом.
– Что это? – спросил Гарри, несколько удрученный тем, что не может подобрать тему для разговора.
– Понятия не имею. Это нам привезли из Африки в тридцатые годы, и я пытаюсь как-то его использовать.
– А на этикетке что написано?
– Там на арабском, – сказал Билли, радуясь, что таким образом прекратит дальнейшие расследования, как это всегда бывало.
– Я могу прочитать.
– Можете?
– Да. Хотя могу и не понять.
Билли передал ему бутылку. Примерно через минуту Гарри поднял голову.
– Это лекарство от малярии, – сказал он. – Изготовлено в Судане в 1917 году.
– Не думал, что там есть дата. Я ее искал.
– Арабские цифры, – сказал ему Гарри, – совсем не похожи на то, что мы привыкли считать арабскими цифрами. Например, ноль – это просто точка.
– Бедняги, – сказала Эвелин, делая глоток из своего бокала, – их, должно быть, ставят в тупик веснушки.
– Вы уверены, что хотите это пить? – спросил Гарри.
– Мы пьем его уже целый год, – сказал Билли. – Открыли бутылку в День победы[39], когда снабжение было скудным. Я думал, это для «Тома Коллинза»[40]. Очень вкусно.
Кэтрин сделала большой глоток.
– До сих пор мне это не вредило, – сказала она. – К тому же и малярию не подхвачу.
При этих ее словах Эвелин встала и предложила пройти в столовую. Все последовали за ней и расселись, хотя Билли по пути с треском открыл створки французских дверей, за которыми оказалась застекленная терраса, и проговорил в темноту:
– На второй звонок.
– Что это значит? – шепотом спросил Гарри у Кэтрин.
– Думаешь, я знаю?
Билли взглянул на Эвелин, и та сразу же позвонила в колокольчик. Вошли мужчина и женщина с серебряными подносами.
– Пляжный ужин, – объявил Билли. – Без супа.
– Вы произносите молитву? – спросила Эвелин у Гарри.
– Я живу один, – сказал Гарри, – поэтому забываю.
– Не хотите вспомнить?
– Я не против, но ведь сегодня пятница, а у меня нет всего необходимого. Кроме того, я не женщина.
– Да уж, – сказал Билли. – Вы не женщина. Это точно.
Они не имели ни малейшего понятия, о чем говорит Гарри.
– Это длительная и сложная церемония.
– Стать женщиной? – спросил Билли.
Пока Гарри удивлялся его словам, Эвелин, слегка задетая тем, что о ней забыли, сказала:
– Билли, почему бы тогда тебе не прочитать молитву?
– Но ведь мы на самом деле не читаем никаких молитв, – возразил Билли. – Это же только для гостя, а я, черт возьми, не знаю, читает ли их он, но, похоже, тоже не читает, так почему бы нам просто не пропустить этот вопрос?
– Нет, Билли. Благодать витает над нами, и сейчас ее надо высказать. Это как взвести пистолет. Нельзя все время оставаться на взводе.
– Ну уж нет, – ответил Билли. – Почему бы тебе самой этим не заняться?
– Только ты с твоей прозорливостью сможешь это сделать, – сказала его жена.
– Да?
– Да.
– Кэтрин? – обратился он к дочери.
– Не смотри на меня, – сказала Кэтрин.
– Хорошо. Я скажу. Но… погодите. Мне нужна музыка.
– Это просто предлог, чтобы ничего не делать… – начала Эвелин. – Какую музыку ты имеешь в виду?
Билли поднял руку как регулировщик.
– Нет, это не предлог. У нас есть музыка. Позвони в звонок.
