– Кем мы шли?
– Я была коленом, которое хотело ляжку другой ноги.
– Мои самые нежные слова звучали у тебя в бедрах.
– Твои пятки были моими пальцами.
– Мои ягодицы были твоими ладонями.
– Я прятался в уголке твоих губ. Ты искала меня языком, но там ничего не было.
– Твое горло вспухло, ступни мои в яме желудка, ноги твои пустотелы, голова моя качается на твоих плечах, я была твоим членом.
– Ты была светом, который падал на темные лепестки влагалища и становился розой.
– Кровеносный сосуд набух в завитке твоего цветка.
* * *
Обычно об инциденте со стрельбой в Домодоссоле сообщили бы только местные итальянские газеты, но из-за того, что в ожидании вестей о судьбе Шавеза в городок съехались репортеры со всей Европы, отчет о происшествии появился во многих зарубежных изданиях. Швейцарские газеты, как полагалось при освещении событий с участием респектабельных буржуа, тактично опустили полные имена участников.
«Вчера в итальянском городке Домодоссола произошел прискорбный инцидент на почве ревности. Мсье Э., французский автопромышленник, приехал в город, чтобы присутствовать при историческом трансальпийском перелете Жо Шавеза. В половине четвертого пополудни, на рыночной площади, мсье Э. трижды выстрелил из пистолета в мсье Дж., молодого англичанина-авиалюбителя, который, выйдя из фруктовых рядов, направлялся к живописным магазинчикам на площади. Мсье Дж. был ранен в плечо; по мнению врачей, ранение не представляет угрозы для жизни. Его немедленно отвезли в ту же больницу, где ухаживают за героем-авиатором.
После происшествия мсье Э. без сопротивления сдался властям. “Жаль, что я не подошел поближе”, – заявил он полиции. По его словам, он предупреждал англичанина, что пристрелит его, если молодой человек не прекратит преследовать его супругу, мадам Э… “Речь идет о защите чести и достоинства, – пояснил он. – Как только обстоятельства этого дела станут достоянием общественности, меня не осудит ни один приличный человек”. Англичанин, хотя и свободно говорит по-итальянски, отказался отвечать на вопросы».
* * *
На стене старой больницы Домодоссолы – позже неподалеку построили новую – висит памятная доска в честь Шавеза, героя-авиатора; надпись на ней гласит, что он скончался в палате первого этажа 27 сентября 1910 года.
Из рассказов о последних часах Шавеза ясно, что перенесенные в полете испытания преследовали летчика до самой кончины. Он не понимал, что отделяет его от окружающей жизни, к которой он стремился со всей страстью молодости. Достижение, неразрывно связанное с постигшей его трагедией, издевательски усиливало желание вернуться в прежнюю жизнь.
«Нет, я полечу сегодня. Поехали в Бриг». Да здравствует Шавез! Он помнил, как написал эти слова на ноге. Что он сделал не так? Разум отказывался разделять техническую неполадку и моральное прегрешение. Он со страхом предвидел, что вспомнит слова, выкрикнутые на подлете к Гондо, только когда пересечет ущелье. Он все еще летел сквозь разлом.
В больнице нет памятной доски у палаты, всего на три окна дальше палаты Шавеза, куда Дж. поместили сразу после операции – из раны извлекли пулю. Пожилая сиделка-неаполитанка обтирала ему лицо и руки влажным полотенцем.
Наконец-то все успокоилось. С больничной койки Дж. был виден сад. Косой вечерний свет резко очерчивал неподвижные листья ивы. Дж. раздумывал, как быстротечна драма, как стремительно восстанавливается порядок. Он вспомнил об отцовском саду в Ливорно, об окуне в прудике и о восторженном озарении: важно то, что он не умер. Он шипит сквозь зубы.
– Вам больно?
– Нет, я просто кое-что вспомнил, – говорит он и небрежно добавляет: – Скажите, пожалуйста, вот вы, умудренная опытом женщина, не брезгливая, не щепетильная… Как по-вашему, похож я на дьявола?
– Ш-ш! Не надо об этом.
– Вы мне не ответили.
Она взглянула на молодого человека – щербатая ухмылка, темные глаза – и вспомнила, что в него стрелял возмущенный муж.
– Нет, по-моему, не похож.
(Позже, рассказывая об этом, она притворялась, что ответила так нарочно, как и положено больничной сиделке, чтобы не волновать пациента.)
– А он меня дьяволом обозвал! Решил застрелить дьявола, представляете?! Знаете, как избавиться от дьявола? Надо предложить ему то, чего он хочет. Вы сможете?
Она обтерла ему лоб и прикрыла его губы рукой.
– Нет, вот вы бы предложили ему то, чего он хочет? – настаивал он. – Даже вашу душу? Ведь иначе от него не избавиться!
– Не шутите так. Это святотатство. Ну все, хватит.
– Р-р-р! – внезапно зарычал он.
(Потом она смущенно рассказывала, что от удивления расхохоталась во весь голос.)
В палате за Шавезом ухаживала его невеста, приехавшая из Парижа. Лицо ее находилось где-то вдали, на другом конце Гондо. Шавез протягивал к ней руку, но ущелье выпускало из себя лишь кончики пальцев, позволяя им коснуться губ девушки.
Его рассудок не принимал опровержение истины, в которую Шавез верил всю жизнь. Он проявил небывалое мужество, он выжил, а значит, Бог, природа и человечество должны быть на его стороне – однако этого не случилось. Почему? Он доказал свое право на успех, но вынужден от него отказаться. Недооцененный ветер, горы, предательский леденящий воздух, земля во рту, его кровь и плоть – все они противятся его достижению. Почему?
Всю ночь он бормотал: «Je suis catholique, je suis catholique»[15].
Дж. проснулся и дословно вспомнил разговор с Камиллой в автомобиле по дороге в Домодоссолу.
– Я тебе напишу. Скажи куда.
– Нет, не пиши. Как только я приеду в Париж, дам тебе знать.
– Вот увидишь, на что я способна. Ты поразишься, обещаю. Я всех обхитрю, лучше любого адвоката. Я переоденусь… переоденусь пекарем. И приду к тебе. Пекарем, представляешь? Или старой каргой. – Она рассмеялась. – Вот ты перепугаешься! А потом: раз! – и увидишь перед собой своего коростеля. Морис меня убьет, но я не боюсь. Нет, он тебя захочет убить, так что придется тебе переодеваться. В кого? В испанца! В испанского священника. В кого-то, совершенно на тебя непохожего, – но я тебя все равно узнаю, как бы ты ни старался. Ох, и Морис тебя узнает, потому что у меня глаза загорятся. А если бы ты знал, что погибнешь? И я бы знала, что ты погибнешь, но не пыталась бы тебя остановить. Нет, ни за что. Раньше я бы наверняка тебя остановила, захотела бы спасти, отвергла бы. Сама бы испугалась. А сейчас… Нет, я знаю. Я бы ждала тебя с распростертыми объятьями. Ты бы сам этого хотел. Даже под угрозой смерти ты бы желал меня больше, чем любую другую. И я бы с радостью умерла с тобой.
На следующий день Шавез произнес свои последние слова, смысл которых остался неясен: «Non, non, je ne meurs pas… meurs pas»[16].
* * *
Уаймен огорченно вошел в палату, холодно поздоровался с Дж. и выглянул в окно, словно на лужайке в саду что-то происходило.
– Завтра похороны, – сказал он.
– Да, я слышал разговоры в коридоре, здесь стены тонкие. Шавез умер вчера, в три часа пополудни.
– Весь город в трауре, – вздохнул Уаймен.
– Если б Эннекен лучше целился, хоронили бы двоих.
– Дурацкое замечание.
– Ну, меня бы хоронили, не тебя же. Чего ты такой мрачный?
– Потому что у всех горе, а ты… ты… – Уаймен запнулся и перевел взгляд на лужайку под окном. – Что за легкомысленное поведение! Город в трауре, заводы и фабрики стоят…
– Прямо как в опере Верди. Итальянцы обожают смерти. Нет, не Смерть, а именно смерти. Ты что, не знаешь?
– Они тонко чувствуют трагизм ситуации.
– Ты же сам его дураком назвал.
– Я тогда не знал, что он умирает.
– А какая разница? – тихо спросил Дж.
Уаймен, успокоившись, присел у кровати.
– Он отошел на небеса, – произнес он голосом священника, – в рай погибших летчиков.
– Меня сегодня выписывают, – сказал Дж. – Я приду на панихиду. Кстати, Эннекены уехали?
– Знаешь, твой идиотский поступок выставляет нас всех в дурном свете. Такое поведение порочит авиаторов. Мы же не авантюристы, не искатели приключений…
– Правда?
– Ох, ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.
– Скажи, они уехали?
– Между прочим, мадам Эннекен увезли в полуобморочном состоянии. Ты доволен?
– А мсье?
– Все порывался к тебе в больницу, грозился застрелить.
– Зря его ко мне не пустили. Я бы хотел еще раз с ним повидаться.
Внезапно Уаймен рассердился. Его худое лицо побагровело. Вытаращив глаза, он уставился на человека в постели.
– Да уж, надо было пустить. Что ты творишь? Чего добиваешься? Послушай, в городе полно народу, а завтра будет еще больше. Люди приезжают отовсюду, чтобы воздать последние почести Жо за его необычайное мужество, за его достижение. Крестьяне из горных деревень пешком приходят, стоят на площади, чтобы проводить героя в последний путь. Посмотри на их лица и устыдись! Пойми, что такое подвиг. Люди всю жизнь трудятся, не разгибая спины, жертвуя всем ради будущего своих детей. И вот среди них, среди этих благодарных паломников ты… Задохлик несчастный! – Хлопнув дверью, Уаймен вышел из палаты.
