– Он поднялся в небеса, совершив знаменательную победу на пути к покорению мира, – продолжал каноник. – Он был бесстрашным первопроходцем, обеспечившим прогресс человечества. Его доблестное достижение открывает перед нами сияющее будущее – границы, разделяющие страны и нации, исчезнут навсегда, блага цивилизации проникнут в самые отдаленные уголки земного шара…
Матильда ле Дирезон, заметив Дж. неподалеку, с любопытством окинула взглядом его руку на черной перевязи. Подруги успели обсудить случившееся до отъезда Камиллы в Париж и решили, что Джи – заправский донжуан, в жизни которого были сотни любовниц. Впрочем, Камилла заявила, что это не имеет никакого значения.
Матильду занимали два вопроса. Во-первых, что именно заставило Камиллу так быстро поддаться его обаянию? Второй вопрос относился к ней самой. Почему Дж., у которого были сотни женщин, не попытался ее обольстить? Вопросы переплетались, как нити красного шелкового ограждения на конце скамьи. Матильда, слушая панихиду, рассеянно раскачивала канат.
Лицо у нее было глуповатым, как у человека недалекого, не желающего или не способного предаваться глубоким чувствам и играм воображения. На ее лице отчетливо читалось: «Все, что происходит, происходит со мной. Со мной. Со мной!»
Дж. глядел на покачивающийся красный канат ограждения и обдумывал план действий. Он поедет в Париж, нанесет визит Эннекенам, демонстративно проигнорирует Камиллу, успокоит супруга и завяжет бурный роман с Матильдой ле Дирезон. Таким образом он отомстит Эннекену, представив все произошедшее как нелепое недоразумение, вызванное неумелым флиртом супруги; потом объяснит Камилле, что страсть по натуре своей неконтролируема, а любовник – не супруг. Интрижка с Матильдой будет непродолжительна, после чего он исчезнет из их круга. Жаль, конечно, что между мсье Шувеем и Матильдой ле Дирезон отношения сугубо практические, но самолюбие Шувея наверняка будет уязвлено, в этом Дж. не сомневался.
– …Он погиб, но погиб геройски, совершив невероятный подвиг. Честь ему и слава!
Приглашенные выходили из собора, щурясь на солнце, и склоняли головы с видом людей, причастившихся к тайне, делиться которой они не собирались. Для толпы торжественность момента развеялась. Мальчишки все так же сновали с корзинами тубероз, но девочки в белых одеяниях уже хихикали и лукаво переглядывались. Оркестр затянул очередной похоронный марш, и вся процессия медленно двинулась к вокзалу.
Как объяснил директор школы, горный проводник из Формаццы, хлопавший себя по щекам, имел в виду, что дух Шавеза будет жить в воздухе гор, овевая лица альпинистов на вершинах, как ветер или жар солнечных лучей.
Состав стоял на путях. Вот уже дважды поезд останавливался в Домодоссоле специально для Шавеза. Гроб, снятый с катафалка, несли авиаторы, среди них был и приятель Шавеза, Луи Полан. Начальник вокзала отдал им честь. Репортеры бросились к телефону. Девочки в белых одеяниях выстроились вдоль перрона. Внезапно паровоз дал пронзительный, длинный гудок.
Дж. снова подумал о Камилле – не о той, которая ждала его в Париже, а о Камилле, которая предложила приехать к ней под угрозой смерти. Сейчас ему уже ничего не угрожало, но в тот момент опасность существовала. Дерзкий вызов прозвучал как приглашение. Никогда прежде женщина не обращалась к Дж. с такой властной решимостью, с поразительной уверенностью сивиллы. Если бы ее пророчество в отношении супруга оказалось верным, то Дж. немедленно принял бы приглашение.
Гудок паровоза, по замыслу начальника вокзала и машиниста, должен был стать прощанием с героем. Ровный, однотонный, ни на что не похожий звук не отдавался эхом. Он был бессмысленным, бездушным – словно пронзительно визжала свинья – и длился бесконечно, вызывая у всех присутствующих лишь одно желание: скорее бы он прекратился. Хватит!
Бабушка Шавеза застучала тростью по перрону – то ли от досады на нелепый гудок, то ли от бессильного, всеобъемлющего горя.
7Нуша решила, что Дж. не такой, как все мужчины. Даже видя, что она одна, без спутника, он не обратился к ней как к проститутке. Он представился итальянцем, но был с ней очень вежлив. («Наверное, он итальянец откуда-то издалека», – подумала она.) Он был хорошо одет и все же присел на грязные камни, объяснив, что каменной скамье больше двух тысяч лет. Он вежливо предложил Нуше руку, помогая взойти по ступенькам, и больше к ней не прикасался. (Она была готова позвать на помощь, как только они сели на скамью, но в этом не оказалось нужды.)
– Я сюда каждый день прихожу, – сказал он. – А вы зачем здесь?
Нуша хотела ответить, что пришла сюда с братом, но внезапно испугалась, что незнакомец – полицейский агент.
– Я прихожу сюда, потому что ненавижу христианские гробницы, – продолжил он.
Нуша удивленно уставилась на него.
Он невозмутимо заговорил о погоде, о Триесте и войне.
Чуть позже он спросил, откуда Нуша родом. Вопрос не таил в себе опасности, и Нуша ответила, что родилась в Карсте.
– Скажите что-нибудь по-словенски, – попросил он.
Нуша сказала на словенском, что день выдался солнечный. Он попросил ее продолжать. Она подумала и громко, с вызовом заявила, что итальянцы презирают словенцев. Ей стало интересно, понял ли он, однако он продолжал улыбаться.
– Прошу вас, поговорите по-словенски. Расскажите мне какую-нибудь историю, что в голову придет.
Нуша спросила, понимает ли он по-словенски.
– Ни слова, – ответил он и снова улыбнулся. – Я не раскрою ваших тайн.
Ей ничего не приходило в голову. Он немного подождал, а потом посмотрел на Нушу, вопросительно приподняв бровь.
– Видите кошку, вон там, в траве? – произнесла Нуша по-словенски.
Она умолкла и положила ладонь себе на плечо. Руки у нее были крупные, мощные. Посадка головы и разворот плеч создавали впечатление, что тело слегка отклонено назад. В иной ситуации это придавало бы ей надменную статность.
– Мне здесь не нравится. Сама бы я сюда ни за что не пришла. – Нуша осеклась, испугавшись, что невольно выдала присутствие брата, но тут же вспомнила, что говорит по-словенски. – Если б я нашла эти гадкие каменные обломки на дядюшкином поле, я бы их выбросила. Говорят, за них можно выручить хорошие деньги. Но если они такие ценные, почему валяются здесь, в траве? Их бы давно в Вену увезли… Вон там, у арки, растут сливы, – продолжила она. – Говорят, если война не закончится, то в городе начнется голод. Все продовольствие увезут в Вену.
– У вас очень выразительная речь, – заметил Дж.
– Это мой родной язык, – ответила Нуша по-итальянски.
– Где вы работаете?
– На фабрике.
– А что за фабрика?
– Текстильная, джутовая.
– И давно вы там работаете?
– Три месяца. Рыбой воняет, противно.
– Почему рыбой?
– Рыбьим жиром джутовое волокно умягчают.
У нее снова возникли подозрения: он наверняка сыскной агент австрийцев. Или сумасшедший. (О безумии ей напомнил сад.) Или предложит ей место служанки. (На это она ни за что не согласится.) Или он – «зарубежный друг», который ждет встречи с ее братом.
Ее брат, Боян, был где-то неподалеку, в саду камней Музея истории и искусств. Боян приходил сюда каждое воскресенье, встречаться с друзьями: по воскресеньям сад посещали редко, а вход был бесплатным. Брат объяснил ей, что сад носит имя Гёльдерлина – немецкого поэта, который любил Грецию и написал поэму о великом греческом герое-патриоте, участнике восстания против турков, совсем как сербы. К концу жизни Гёльдерлин сошел с ума. О безумии немецкого поэта Нуше напоминал обломок каменной ступни в траве и детский торс без рук, прислоненный к стене.
Когда люди начинают осознавать важность независимости нации, в неразвитых или колонизированных сообществах, в одной семье и даже в одном поколении обнаруживаются огромные различия в познаниях, хотя они и не представляют непреодолимого барьера. Тот, кто получил образование в имперской системе (иного образования получить невозможно), понимает, что народу не позволяют ознакомиться с собственной историей и культурой, а потому ценит культурные ценности и традиции, бережно сохраненные семьей, а его родственники воспринимают его как вождя в борьбе против иностранных завоевателей, которых прежде затравленно опасались. Образованные люди и невежды стремятся к одним и тем же идеалам. Разница между ними служит доказательством несправедливого обращения и единомыслия. Идеи становятся неотделимы от чаяний.
Брат, на два года старше Нуши, научил ее читать, когда ей было двенадцать. Тогда она жила в деревне. Их отец был крестьянином.
Карст – известняковое плато со скудной растительностью. Земледелие там практически невозможно. Местность открыта небу, ее ничего не защищает. В пористой горной породе много пещер. Нуша помнит, как брат обозначил все известные ему пещеры на карте, назвал их именами приятелей: Каэтан, Эдвард, Руди, Томаз. Расселины, овраги и валуны Карста напоминают развалины города, созданного по особой геометрии. На побережье, там, где утесы обрываются в море, расположен Триест. Здесь в 1840-е годы по велению барона фон Брука, австрийского министра финансов, развернулось строительство крупного порта для немецкоязычной «семидесятимиллионной империи». Между горных кряжей и склонов, поросших редким кустарником, прячутся долины и котловины с плодородной почвой, где разбиты поля и виноградники.
