Да и смог ли бы Уильям понять мое положение? Он никогда не сомневался в собственном месте в жизни, занятом с рождения. Ему никогда не приходилось драться с одноклассниками из-за происхождения, никогда не приходилось ловить снисходительные взгляды окружающих, будь то слуги, или друзья, или деловые партнеры отца. Ему никогда не приходилось чувствовать себя подкидышем в собственном доме.
Под моим пристальным взглядом Уильям явно чувствовал себя неловко. Мне хотелось заговорить, сказать, что его усилия не пропали даром. Но тогда я не смог открыть ему, насколько сильно меня изменили уроки Эндо-сана, благодаря которым я все лучше понимал свои отношения с семьей. Мне казалось, что Уильям не поймет чувства уверенности, которое вселил в меня мой сэнсэй. Укрепляя мое тело, Эндо-сан, как и обещал, укреплял мой разум. Постепенно это дало мне способность объединить противоборствующие стихии своей жизни и достичь равновесия.
Уильям подошел к окну.
– Тучи уходят. Пошли, посмотрим, как он работает. Если ты его не сломал.
Остаток для мы провели в саду. Новый фотоаппарат оказался намного лучше того, что был у Эндо-сана. Делая снимки, Уильям сказал, что он рад тому, что я тоже начал работать у отца, потому что мы теперь сможем вместе обедать в городе. Эдвард часто бывал в отъезде в Паханге, или Селангоре, или в Куала-Лумпуре. Война в Европе повысила спрос на олово и каучук, и мы все, включая Изабель, были заняты заполнением заказов и организацией транспортировки и отправки грузов.
– Уже слишком темно, и дождь, кажется, пошел, – сказал я часом спустя.
Мы прикончили весь запас пленки, но теперь, по крайней мере, Уильям чувствовал себя с фотоаппаратом уверенно. На подъездной аллее, у фонтана, я остановился и рассказал брату про поездку к деду.
– Помнишь, когда мы…
– Ловили стрекоз? Конечно, – ответил Уильям. – Мы были просто засранцами.
– Теперь я знаю, почему мама так строго нас за это наказывала.
Он выслушал мой рассказ и вздохнул.
– Мне жаль.
– Мне тоже. Но теперь уже слишком поздно.
Он закинул руку мне на плечи и обнял. На миг я снова стал маленьким мальчиком, а он – старшим братом, с которым мы всегда влипали в неприятности, тем, кого отец встречал вопросом: «Ну, что вы на этот раз затеяли?»
Я протянул ладонь и поймал начало нового ливня.
– Твой фотоаппарат намокнет. Пошли в дом.
В течение дня мы с Уильямом редко виделись, хотя и работали в одном здании. Он предложил ходить вместе обедать в китайский ресторанчик за углом от конторы. Платил всегда он. «Я зарабатываю больше, чем те крохи, которые отец тебе платит. Нет, не спорь. Я тоже через это прошел». И я всегда заказывал фирменные банановые блинчики. «Ты каждый день ешь одну и ту же дрянь», – жаловался Уильям.
Обычно мы встречались в ресторане перед обедом, чтобы занять столик получше. Как-то раз он опоздал. Я сидел в ресторане и наблюдая за прибывающей толпой.
– Почему ты задержался?
Уильям сел, и я понял, что он чем-то взволнован.
– Тебе придется как-то исхитриться и сообщить старику, что я записался на флот.
Я знал, что Уильям по-прежнему был недоволен тем, что уехал из Лондона, хотя с тех пор прошло уже больше года, и на работе я старался облегчить его участь, перетянув на себя самые скучные обязанности, которые раньше доставались ему. Но его новость меня обескуражила. Если он покинет Пенанг, мне будет его не хватать.
– Черт, он будет в ярости! Почему я?
– Ну, потому что ты – самый младший, и я могу тебе приказать, и, э-э, еще… потому что он склонен тебе потакать.
– Он не мне склонен потакать. Эта честь принадлежит Изабель. Кстати, почему бы тебе не попросить…
– Мы так не думаем, – парировал Уильям. Было очевидно, что с Изабель он уже все обсудил. – В любом случае, не думаю, что он прямо полезет на стену. В Англию меня не пошлют. Это местный флот. Ну… в Сингапуре. На случай, если японцы сойдут с ума и нападут на нас. И я обещал проработать здесь год, и год прошел. Обещание я выполнил.
Он обвел рукой ресторан. Несмотря на заляпанный жиром плиточный пол, грязные лопасти вентиляторов под потолком и грубых официантов, еда в этом заведении была лучшей в городе.
– Заметил? Здесь одни старики. Вся молодежь ушла сражаться.
– Ну, и скажи ему сам. Тебе лучше выложить все напрямую, чем ходить вокруг да около. Он терпеть этого не может.
– Хоть постой рядом, когда я буду говорить.
Несмотря на уже возникшее чувство утраты, я не смог сдержать улыбки. Передо мной сидел мужчина, которому хватило смелости собраться на войну, но который все еще боялся отца. Вид у Уильяма был умоляющий, и я согласился.
– Правда? Постоишь?
– Да-да. Постою. Пошли. Работа ждет.
В тот же вечер, наблюдая, как отец гуляет по саду и кормит карпа, я размышлял о его жизни, о том, как ему должно было быть одиноко после смерти обеих жен. Если любовница могла согреть ему постель, то, возможно, она могла бы согреть ему сердце. Ради него я наделся, что могла бы. После нашего разговора в библиотеке я больше не сомневался, что отец любил мою мать и что они с ней обрели, пусть всего лишь на миг, свое место в мире.
Я позвал Уильяма.
– По-моему, сейчас удачное время ему рассказать.
Мы вышли в сумерки. Вниз по улице садовник Хардвиков жег листья, и запах дыма оттенял свет сладостью и печалью. Когда мы прошли мимо фонтана и пальмовой рощицы, гравий на дорожке захрустел, словно размалываемый лед. Я взглянул на фонтан и снова сравнил его со стоявшим в саду у деда. Мне хотелось думать, что он давал матери хоть какое-то утешение.
Я обернулся и посмотрел на дом, его громада давала ощущение безопасности. Дом нависал надо мной как кровный защитник. Я кожей чувствовал его присутствие и на более глубоком уровне нашу с ним связь. Пока мы махали отцу, я спрашивал себя, чувствует ли Уильям нечто подобное.
Закатное солнце, окутавшее все шафрановой дымкой, и деревья с травой казались припорошенными золотой пылью. Ряды лилий вдоль подъездной аллеи наполняли воздух тонким ароматом. Отец выбросил в пруд остаток хлебных крошек, отряхнул ладони друг о друга и спросил:
– Ну, что вы на этот раз затеяли?
Уильям начал говорить, и его срывавшийся поначалу голос набирал уверенность, как родник становится ручьем, а ручей – полноводной рекой. Я увидел лицо отца, когда река впала в море. Гнев сменился печалью, перешедшей в согласие. Он медленно качал головой, но Уильям понял, что гроза миновала.
– Думаю, нам всем стоит поступать так, как мы считаем правильным, – сказал отец, обняв нас за плечи, и мы пошли обратно. Дом успел наполниться теплым сияющим светом, как китайский бумажный фонарик, и вдруг показался таким же хрупким.
Когда мы вошли внутрь, отец спросил:
– Как насчет праздника? Мы уже так давно ничего не устраивали. Будет Уильяму прощальная вечеринка. Устроим что-нибудь экстравагантное и легкомысленное, а то неизвестно, выдастся ли еще такая возможность.
Судя по голосу, отец уже видел признаки того, что война придет в Малайю и что наш старый уклад навеки смоет ее волной.
– Вы все так быстро выросли, – продолжал он, переводя взгляд с меня на Уильяма и потом на Изабель, которая вышла сказать, что ужин скоро будет готов. – Ну, кто поможет мне все устроить?
– Я, – откликнулся я одновременно с Уильямом, который, указав на меня, заявил: «Он».
Отец улыбнулся, радуясь, что я наконец стал частью семьи.
Я стал реже видеться с Эндо-саном, который все чаще бывал в отъезде. Каждый раз по возвращении он усиливал интенсивность тренировок, но потом стал уезжать так надолго, что организовал для меня тренировки в японском консульстве с телохранителями.
Консульство располагалось не очень далеко он нашего дома, в тихом предместье Джесселтон-Хайтс по соседству с Пенангским жокейским клубом. Я отправился туда на велосипеде. Когда часовой взмахом руки пропустил меня внутрь, чтобы не наткнуться на Хироси, я припарковал велосипед за посадкой манговых деревьев. Додзё был в отдельном здании, в стороне от консульской службы, рядом с кухней. Запах пищи пробудил во мне аппетит, но стоило мне войти и взглянуть на партнеров по тренировке, как мой аппетит улетучился. Вид у них был крепкий и мрачный, и я скоро убедился, насколько они свирепы. Все они были военными. С самого первого дня, с той минуты, как я им поклонился, мне пришлось несладко. Мне пришлось изменить стиль и начать обдумывать каждый удар, целясь в их болевые точки, как показывал Кон, вместо того чтобы бить в грудь или лицо. Тем самым я оказался с ними почти на одном уровне, хотя некоторые, выходцы с острова Окинава, бились не на жизнь, а на смерть, используя технику карате – «путь пустой руки». Когда несколько веков назад Япония подчинила Окинаву, новые правители запретили жителям владеть оружием, поэтому крестьяне были вынуждены тренироваться с применением традиционных крестьянских орудий, таких как цепы и серпы. Их основным оружием стали руки, закаленные и огрубевшие за годы практики. Получить удар такой рукой было не шуткой. Горо, мой основной спарринг-партнер, пробил мою защиту и задвинул кулак мне под ребра, и я полетел на пол. Несколько секунд я переводил дух, грудина горела от боли, которая разливалась по ней ядовитым химикатом. Я знал, что должен встать. В голове прозвучал голос Эндо-сана: «Мы не можем позволить себе роскошь разлеживаться на полу».
