Ознакомительная версия.
Рядом с печью – окно в ванную.
Напротив печи – ниша, в которой теперь стоит комод, где издавна сложены разные причиндалы. Изначально эта ниша проектировалась как некий альков, где должна была спать кухарка. Рядом – двери в кладовку. В ней также есть окно, оно выходит на тот же двор. Советские холодильник, газовая плита и колонка кажутся более изношенными, чем печь, комод и пододвинутый к окну стол с вмонтированным ящиком – двумя цинковыми емкостями для мытья посуды. За этим столом едва помещаются пять человек, которые завтракают, обедают или ужинают одновременно. Однако в кухне могут спокойно разместиться множество гостей, когда они пьют, слушают музыку и едят печеную картошку с квашеной капустой. Эта кухня служит гостиной, столовой, кабинетом, поэтому во всех прочих комнатах разве что спят.
Недавно в кухне появились вещи, которых тут никогда раньше не было. Они придают помещению некую эклектичность. Два кресла из берлинского рейхстага и увядший гладиолус. Эти вещи – напоминания о последнем месяце, за который ушли двое соседей, напоминания о двух соседях, которые ушли за последний месяц.
Кресла подарила старенькая женщина, которую, несмотря на возраст, нельзя назвать бабкой. Гречанка, рожденная в Нью-Йорке в начале прошлого века. Каким-то чудом она оказалась в советской России, ее хотели расстрелять, но чекист, который должен был это сделать, очаровался красотой и, словно по средневековому праву, предложил женитьбу вместо смерти. Потом они жили в военных городках, потом – он взял кресла из рейхстага, потом – был комендантом какого-то оккупированного немецкого городка. Уже после того его прислали в наш город бороться с украинско-немецкими буржуазными националистами. Через несколько десятилетий гречанка освободилась, потому что стала вдовой. Большую часть дней в году она работала на огороде, который одновременно был и садом. А в другие дни приносила на эту кухню подарки в виде переработанных плодов огорода и сада. Потому что так понимала соседство. Сложно было себе представить, что бы она еще делала, если б окна кухни не выходили на ее окна. И все же для того, чтобы хоть приблизиться к пониманию чужой жизни, увиденного мало, не хватает по крайней мере звуков. Слишком много значений и определений остаются недослышанными.
Совсем недавно она уехала куда-то на юг к морю. Кто бы мог такое ожидать. А перед отъездом принесла на кухню кресла из рейхстага. Никто не мог ожидать такого.
Увядший гладиолус был просто пятым в букете. Говорят, что умершим нельзя приносить нечетное количество цветов. Об этом соседе можно было бы много хорошего рассказать, если бы главная тема разговоров с ним не была такой важной. Сосед был ученым-медиком, много лет исследовавшим болезнь Ивана Франко (есть такая почти детективная методика, которая позволяет это делать, несмотря на удаленность во времени). Он очень хотел, чтобы все знали, что Франко болел артритом и умер от артрита. Оказывается, это многое объясняет.
Хозяин сидит на кухне. Он ощущает пустоту за окном в окнах напротив. Скоро он отдаст кому-нибудь кресла из рейхстага и выбросит гладиолус. Они делают его кухню несколько эклектичной.
Он понимает, что истории некоторых вещей – это притчи, почти полностью вразумительные. Нужно только закончить последние предложения.
Всегда считал себя человеком, у которого нет настоящей потребности что-то писать. То, что писал, писал не потому, что не мог не писать, а потому, что почему бы и нет. Когда уже писал, то всегда чувствовал несовершенство написанного. Всегда предпочитал это кому-нибудь рассказать, потому что знал, что рассказ будет гораздо ближе к моему пониманию совершенной литературы, чем написанное. Впрочем, никогда не чувствовал и не называл себя настоящим писателем. Возможно, потому, что люди, с которыми больше всего находился и которых больше всего люблю, совсем не нуждались в этом признаке во мне.
Поэтому так диковинна ситуация, в которой теперь оказался. Несколько месяцев я должен жить в одной из краковских вилл, занимаясь только писанием того, что бы мне хотелось. Таких идеальных условий для письма не было еще никогда в жизни, как никогда в жизни (за исключением воинской службы) не был также так долго вне дома.
Конечно, в первую неделю ни о каком писании речи не шло. Я же впервые был в Кракове больше, чем два дня. Можно и нужно было наслаждаться городом, переживать его переживания, проживать свои переживания в нем. Смотреть, ходить, наблюдать и слушать. А главное – находить и запоминать подобия, отмечающие самую важную инаковость, и отличия, которые сводят все к тождеству.
В городском парке живет много сов. Рядом – конюшня с лошадьми. Немного дальше – почти ворохтянско-татаровская резная веранда с крышей, бывший тир для общества стрелков. Ночной клуб в квартире на втором этаже многоэтажки (днем железные жалюзи закрыты, так что можно созерцать какую-то турецкую красавицу, на них прилепленную). Гигантское поле, на котором ни деревца, уже ближе к пригороду. Район настолько хороший, что во Львове или Франковске на этом поле уже поместилось бы целое гетто домов улучшенной планировки. Однако это поле неприкосновенно, потому что по случаю 350-летия битвы под Веной вождь державы именно здесь принимал парад двенадцати кавалерийских полков одновременно. Теперь здесь выгуливают собак и мальчишки носятся на велосипедах. Красивые девушки, из тех, что в наших краях не решились бы в своих элегантных плащиках усесться на велосипед, ездят по дорожке вдоль поля.
На скамейке возле университета каждое утро сидят все те же двое пьяниц. Каждое утро они говорят о философии и метафизике. Размышляют о том, может ли Бог напиться, если б этого захотел.
Потом вся эта главная площадь, костелы и каменицы, а хуже всего – толпы немецких туристов, которые интенсивно фотографируются на фоне того, чего совсем не понимают. А более молодые немцы просто напиваются. Чтобы напиться, им достаточно пару крепких пив (главным образом «Татра», слоган «лучшее пиво с наших гуральских гор» написан на таком неправильном польском, что такое же по-гуцульски в Киеве воспринималось бы как нечто сербское или македонское).
На Вербное воскресенье там всё больше похоже на Иерусалим. Никаких верб. Только пальмы. Так называются палочки, удивительным образом обмотанные разными колосками и сухой зеленью, что действительно напоминает какую-то срубленную маленькую пальмочку.
В книжном я наконец-то осмелился (потому что никого из знакомых там не было) посидеть на диване, попить кофе и просмотреть Кама Сутру в фотографиях. Не менее приятно видеть на полках несколько томов украинских романов.
Еще есть кафе «Визави». Когда-то оно было знаменито тем, что служило центром оппозиции, еще в восьмидесятых, во времена военного положения, от которого они так удачно избавились, несмотря на лагеря интернированных, убийство Попелюшко, польские (!!!) танки на улицах польских городов, официальные теленовости (их читали дикторы в военных мундирах, а большинство телезрителей демонстративно выходили на эти полчаса целыми семьями на прогулку). В том же баре пили и офицеры тогдашней службы безопасности (пили почему-то не больше, чем пятьдесят, но семь-восемь раз за день). Теперь барменом там человек, заочно проходящий высший курс украинистики. Переводит с украинского, а на рабочем месте безошибочно определяет, кто из посетителей – украинский поэт, прозаик или эссеист.
Нужно еще успеть зайти в какую-нибудь действительно польскую продуктовую лавочку и купить литр вишневого крепкого вина, потому что скоро Европа его запретит.
Я снова возвращаюсь на ренессансную виллу. Вокруг только совы и лошади. Почему-то не чувствую никакой радости от всех городских переживаний. Разве что усталость молодого Бонапарта, который – хорошо помню это со школы – имел слабость изучать все закоулки каждого города, в котором приходилось бывать, потому что вдруг придется их еще и штурмовать.
И тогда снова оказывается, что трудности – только в деталях. Все самое важное чрезвычайно простое. Видя сложные детали, которые могли бы дарить наслаждение, не имею лишь одного. Не хватает только самого важного. Обо всем этом просто обязательно нужно кому-нибудь хотя бы рассказать, раз не с кем совместно наблюдать.
Появляется первая мотивация к письму.
Примечания
1
Яливец – Yuniperus, можжевельник, вечнозеленое растение семейства кипарисовых, давшее название городу и кинотеатру в нем (здесь и далее примечания переводчиков).
2
Вижлунка – вещунья, провидица.
3
Гадерница – повелительница рептилий.
4
См. прим. на стр. 12.
5
Жереп – горная сосна.
6
Флояр – музыкант, играющий на флояре (многотрубочной пастушьей свирели).
7
Трембитар – музыкант, играющий на трембите (деревянной трубе до трех метров длиной).
Ознакомительная версия.
