Эллен послушно забегала вверх-вниз, таская кастрюли, воду, полотенце и еще невесть что, ибо Шарлотта окончательно расклеилась, толку от нее не было никакого. Эллен, трясясь от страха, смотрела на мужа, который – чистый колдун за каким-то диким обрядом – готовил из лекарств странное снадобье, на редкость зловонное и напоминающее цветом жидкое пламя.
– Ты уверен, что не отравишься? – отважилась спросить Эллен.
Луи метнул на нее поверх кастрюли свирепый взгляд.
– Я химик или дурак? – осведомился он.
На это ей было ответить нечего. Луи перелил смесь в стакан и осушил его – глаза чуть не вылезли из орбит, настолько снадобье оказалось крепким; Эллен подумала, что из ноздрей его сейчас вырвется пламя.
– Уже лучше, – пропыхтел Луи. – Помоги мне лечь. Осторожно, аккуратно; не исключено, что мы вовремя оста новили заразу. Что там мое лицо? Потемнело?
– Скорее покраснело, милый. Наверное, от жара кастрюли.
– Ничего подобного. У меня лихорадка. Сильный жар. Думаю, градуса сорок три. Впрочем, этого и следовало ожидать. Принеси лед.
– Лед, дорогой? Где же я его возьму?
– Почем мне знать, где ты его возьмешь? В мясной лавке, в рыбной, где угодно. Нужен большой кусок льда. Поруби его, заверни в полотенце и положи мне на лоб.
– Сейчас, Луи, я мигом.
Он закрыл глаза и застонал снова, она же выскочила на лестницу, а потом на улицу. Господи, только бы у торговца рыбой нашелся лед! Если сказать ему, что это вопрос жизни и смерти… Вот ведь некстати, что они уже два месяца не оплачивали его счета.
К ее величайшему изумлению, увидев ее, торговец сильно смутился, потер лоб, улыбнулся глуповатой улыбкой.
– Я так и думал, что вы тоже придете, – сказал он. – Но вы уж меня, что называется, простите великодушно. Денек-то для мая сильно теплый выдался, в этом, видать, все и дело.
– О чем вы? Не понимаю, – выдавила Эллен, пытаясь отдышаться.
– Да я про ту треску, которую вы брали к обеду, – пояснил торговец. – Миссис Аллан, которая из седьмого номера, взяла другую половину и двадцать минут назад приходила жаловаться. Проняло ее будьте-нате. Виноват, мадам.
Эллен выдохнула с облегчением. Рыба. Конечно же все дело в рыбе. Ей за ужином рыбы не захотелось, она съела яйцо кокот. Зато Луи-Матюрен отдал треске должное, да и Шарлотта наверняка на славу полакомилась на кухне.
– Совершенно непозволительно продавать лежалый товар, выдавая его за свежий, – заявила Эллен торговцу. – Не надо рассказывать мне про жару. На тот момент, когда ваш разносчик доставил мне рыбу, она уже была испорчена. Потрудитесь сделать так, чтобы это не повторилось. И разумеется, исключите ее из счета.
Она развернулась и вышла, исполненная праведного гнева, а торговец остался переминаться с ноги на ногу и сконфуженно потирать лоб.
Сбросив груз с души, Эллен почувствовала прилив бод рости. Вернувшись домой, она направилась прямиком на кухню и кликнула Шарлотту.
– Ради бога, возьми себя в руки! – приказала она. – Никакая это не холера. Дело в рыбе. Как ты посмела подать ее к столу? Ты же видела, что она подпорчена. Расстроился желудок – так тебе и надо; ты прекрасно помнишь, что я велела тебе сварить себе на обед баранью голову. Не будь рыба испорчена, мы пустили бы ее вечером на пирог. Теперь мне понятно, откуда у нас такие огромные счета за провизию. Попрошу тебя немедленно заварить чай.
Шарлотта, вся пунцовая от смущения, засуетилась у плиты, а Эллен отправилась наверх, укоризненно цокая языком по дороге.
Луи-Матюрен недвижно лежал на кровати, глаза его были закрыты. Когда Эллен склонилась над ним, он открыл один глаз и слабо застонал.
– У меня ощущение, что я проваливаюсь в кому, – прошептал он. – Увы, но, похоже, начинается последняя стадия. Пошли, пожалуйста, за Изабеллой.
– Наглотаешься всякой дряни – не только в кому провалишься, – отчеканила его жена. – А нужно тебе одно – ложку касторки. Перепугал тут всех своей холерой, хотя и грудному младенцу понятно, что дело в рыбе, которую ты съел за обедом. Я заглянула в кладовую, там стоит страшная вонь. – Она подошла к окну и с лязгом подняла жалюзи. – Шарлотта рыдает на кухне, и никакого чая, надо полагать, не предвидится, – сказала она, распахнув дверцу шкафчика с лекарствами. – Ей тоже придется дать касторки. А то, что мне испортили кастрюлю, никого, судя по всему, не волнует.
Она взяла ее с умывальника, потом с грохотом опустила на место.
– Ее только на прошлой неделе лудили, а теперь днище опять все растрескалось. Ну еще бы, тебе же обязательно было налить свои яды именно в нее! О боже ты мой! Какая здесь жарища! Тут любого удар хватит – а с ним и холера сама пройдет. – Она дернула оконную раму, едва ее не сломав. – Похоже, дом этот строил какой-то безрукий. Всякий раз, как приходится открывать окно, все суставы себе выворачиваешь. Ну как ты там себя чувствуешь?
Луи-Матюрен выглядел даже бледнее прежнего – если такое возможно.
– Мне совсем плохо, – заявил он. – Я нуждаюсь в тишине – в полной тишине. Ты не имеешь ни малейшего понятия о том, что мне пришлось пережить. И кстати, если я действительно отравился рыбой, то, возможно, те лекарства, которые я принял, только усугубят положение.
– В таком случае примешь касторку, без разговоров.
– Я не стану принимать касторку. Она разорвет нежные ткани моего желудка. Убери пузырек сию минуту!
– Луи, дорогой, но всем известно, что касторка помогает от любой боли.
– Я решительно с этим не согласен! Это вредоносный препарат, годный разве что для собак. Я ни за что не стану ее принимать!
– В таком случае вынуждена объявить, что ты болван.
– Меня это нисколько не трогает. Я уже пятьдесят лет лечу все свои недуги и разбираюсь в них куда лучше, чем ты. Боль, как мне кажется, утихает, не помешало бы выпить воды с ромом. Прошу тебя, пошли Шарлотту за бутылкой.
– Ни за что не поверю, что ром…
– Я вынужден буду подняться с одра болезни и сам спуститься за ромом?
Он с упреком уставился на нее своими голубыми глазами – поседевшие кудри стояли дыбом. Он сейчас до смешного был похож на Кики, и сердце ее смягчилось.
– Я убеждена, что тебе это совсем не на пользу, но если ты настаиваешь, полагаю, выбора у меня нет. Поправить тебе подушки?
Он только поморщился, когда она взбила их у него за спиной и подоткнула одеяло.
– Должна сказать, вид у тебя не такой уж и больной, – заметила она.
Он слабо улыбнулся и ничего не ответил.
– Ты волен отказаться от касторки, но Шарлотту я заставлю ее принять, – заявила его жена и, последний раз дернув оконную раму, которая так и не сдвинулась с места, поспешно вышла.
Луи-Матюрен дождался, пока на лестнице стихнут ее стремительные шаги, а из кухни послышится сердитый голос. После этого он крадучись выбрался из постели и открыл дверцу гардероба. В самом углу была припрятана коробка тонких черных сигар. Он взял одну и забрался обратно в постель, предварительно убедившись, что окно по-прежнему плотно закрыто, как и до вспышки Эллен.
Луи-Матюрен откинулся на подушки, удовлетворенно улыбнулся и затянулся вонючей сигарой. Потом пошарил в кармане халата и вытащил сильно помятый последний номер «Финансовых новостей».
– Bon gentilhomme n’a jamais honte de la misère, – пробормотал он себе под нос.
Когда летом 1855 года Джиги сдал офицерский экзамен и получил чин бригадира, все немало удивились, а он сам – больше других. Бригадир во французской армии – это то же самое, что капрал в английской, невелико звание, однако это был хоть какой-то шаг в нужном направлении: если так и дальше пойдет, в конце года он может получить еще одно повышение.
Полк перевели в Шалонь; шли разговоры о том, что Луиза, возможно, уедет из Версаля и на месяц-другой переберется поближе к племяннику.
Нет никаких сомнений в том, что Луиза принимала в бедняге Джиги больше участия, чем все остальное семейство, вместе взятое. Луи-Матюрен редко писал младшему сыну, Эллен если и писала, то чтобы разбранить. Кики, когда выдавалась минутка, посылал ему бодрые послания, а когда удавалось выкроить денег, тайком отправлял их бра ту, однако четыре с половиной года разлуки – срок немалый, с лондонскими его приятелями Джиги был не знаком, так что писать было особенно не о чем. Самой добросовестной корреспонденткой оставалась Изабелла. Она отправляла брату вышитые носовые платочки собственной работы и сочиняла забавные, нелепые письмеца – об уроках в школе, о занятиях музыкой; они постоянно строили планы, как бы им повидаться.
«Как я по тебе соскучился! – писал он сестре. – Ты ведь, наверное, подросла и стала красавицей, а? Стоит мне услышать звуки фортепьяно, я сразу вспоминаю о тебе. А товарищам постоянно говорю, что ни у кого из них нет такой очаровательной и талантливой сестры».
«Кики обещал нарисовать мой портрет, мы подарим тебе его в феврале на двадцатилетие, – отвечала Изабелла. – Вот тогда ты сможешь судить, хороша ли я собой. Он уже один раз меня нарисовал, но говорит, что в сле дующий раз изобразит в профиль, потому что так я красивее. У него все получаются очень похоже. Я окончила школу и теперь учусь в колледже; два дня в неделю, по понедельникам и четвергам с двенадцати до трех, изучаю французскую и английскую литературу. На уроках французского мы часто читаем стихи и пересказываем в прозе, еще у нас бывают лекции. Мама заплатила тридцать шиллингов за три месяца, занятия английской литературой стоят еще столько же, всего получается три фунта в четверть. В школе брали по пять фунтов за четверть, но в это входили все предметы. Мама говорит, что благодаря этим занятиям и тому, чему она сама меня учит, я стану очень образованной и через несколько лет смогу получить работу гувернантки – если только не найду себе мужа!
