Так что сидел с отцом Кики, читал отцу Кики; Кики же придумывал забавные истории, пытаясь развеселить того, кто сам разучился веселиться. В середине апреля было обнародовано решение суда – Луи-Матюрен проиграл дело. Этот приговор похоронил их последние надежды.
Продали лабораторию вместе с дорогим оборудованием. Изабелле пришлось оставить учебу в колледже. Две верхние комнаты в доме 44 по Уортон-стрит были сданы внаем. Семейство существовало на скудный доход Эллен, долги все росли. Джордж Кларк пригласил Изабеллу погостить в Милфорд – целый месяц одним ртом меньше. Кики так и сидел без работы, и было непохоже, что он ее найдет, особенно после продажи лаборатории.
Иногда он даже подумывал, не пойти ли петь на улицу, чтобы заработать шиллинг-другой, – и сделал бы это не задумываясь, вот только мать не снесла бы такого позора. Эллен решила было, что будет брать у соседей заказы на несложное шитье, однако у Луи-Матюрена случился новый приступ астмы, пришлось отказаться от этой мысли. Нужно было его выхаживать. Мать и сын это делали вместе.
Именно в эти дни Кики окончательно повзрослел, а на лбу появились первые морщинки, которые останутся там навсегда. Он прекрасно понимал, почему отец страдает, откуда эти приступы беспросветного отчаяния. Склонность к меланхолии была у него всегда, но дремала до срока, проявляясь разве что в невыносимой проникновенности его пения; теперь же меланхолия пробудилась, и спастись от нее было невозможно.
Однажды, когда отец сидел, опершись на подушки и глядя в небо, в пустоту, Кики спросил его:
– О чем ты думаешь, папа?
Луи обратил к сыну несчастные, скорбные глаза и произнес:
– Жизнь, Кики, так грустна, si morne. Я все потерял. Мужество и надежду. Один… один…
– Нет, папа. Мы всегда рядом – мама, Изабелла и я. Мы никогда тебя не бросим.
Луи только покачал головой, перебирая нервными паль цами край простыни.
– Я не это одиночество имел в виду, – проговорил он и больше не добавил ни слова.
«Если бы мы остались во Франции, ничего этого не было бы, – думал Кики. – С самого приезда в Лондон одни только тяготы и треволнения, ни единого просвета. Вот уже пять лет мы воюем с судьбой. А в Париже мы были так счастливы. Я всегда буду вспоминать этот дом с ненавистью. Нам здесь не везло с самого начала. Номер сорок четыре. Я это запомню: сорок четыре – несчастливое число. Господи, ну зачем мы уехали из Парижа и перебрались сюда?»
И тут, в самый неподходящий момент, посреди всех этих невзгод, из Шалони пришло письмо от Джиги: тот сообщал, что залез в долги и, если ему немедленно не вышлют денег, его могут лишить звания.
Кики – впервые в жизни – ответил брату резко, упрекнув его в безалаберности и непорядочности. Непорядочно, писал он, пользоваться деньгами, которые тебе не принадлежат. Это та же кража, только по-другому называется. Помимо прочего, папа тяжело болен, возможно умрет, так что пусть уж Джиги сам выпутывается.
Джиги выпутался – заняв денег у приятеля, а еще – у тетки (точно так же, как его отец несколькими месяцами раньше).
Луиза тогда жила в Шалони, хотя через неделю собиралась вернуться в Версаль, поэтому не понадобилось писать ей письмо с долгими объяснениями. Она, как всегда, поддалась на мольбы крестника, и Джиги не лишили офицерского чина. Теперь главной заботой обоих братьев стала болезнь Луи-Матюрена – Джиги немедленно написал ответ на письмо брата: в нем ни словом не упоминается про долг, есть только предложения помощи и совета.
Уже настал июнь; Луи-Матюрен был серьезно болен с конца апреля.
Дорогой Кики, – писал Эжен, – только что получил твое краткое послание и очень расстроился, узнав, что папе не лучше. Полагаю, до вас уже дошло письмо от тетушки, – она сейчас в Шалони и чувствует себя прекрасно, хотя по приезде слегка недомогала. Что касается меня, я, как всегда, в добром здравии. Но вернемся к папе. Тетушка твердо убеждена, что ему была бы очень на пользу духовная помощь, не в виде последнего покаяния, ничего такого, он просто должен обрести душевный покой. Она уверена, да и я тоже, что если отец перестанет непрестанно тревожиться, как он тревожится, по твоим словам, то об одном, то о другом, болезнь его окажется лишь легким недомоганием; широко известно, что медицина бессильна против душевных расстройств и лекарствами здесь не поможешь.
Любой сын должен с особой деликатностью касаться этой темы, если речь идет о его отце, а особенно это касается нас с тобой, ибо нам слишком хорошо известен папин образ мыслей, однако в нынешней ситуации мне представляется, что нам следует отбросить предрассудки и думать только о его пользе, о том, как его вылечить.
Так что, милый Кики, попробуй договориться с мамой, если ты считаешь, что сам папа не станет возражать; впрочем, если от него последует решительный отказ (чему я, между нами говоря, нимало не удивлюсь), очень прошу тебя ничего не говорить об этом в письме к тетушке, ибо она всей душой верит в этот способ.
Знаю, что это предложение звучит очень странно в устах простого солдата, однако не стану скрывать, что с тех самых пор, как бедная тетушка получила эти известия, она не находит себе места от тревоги, и я готов на все, только бы ее успокоить.
Если отец действительно так тяжело болен, как это следует из твоих слов, мне представляется, что я должен его видеть. Я могу приехать в Лондон через два дня; тетушка сама это предложила, она готова оплатить мой проезд. Дай знать – и я немедленно тронусь в путь. Я уверен, что отец будет рад меня видеть и его не слишком потрясет мой приезд – не говоря уж о том, что я ужасно хочу со всеми вами повидаться.
Тетушка тоже приехала бы, но ей, в нынешнем ее состоянии, не вынести такой дороги. Кики, прошу тебя, не отказывай мне в этом. Почти шесть лет минуло с тех пор, как мы виделись, а обстоятельства сейчас складываются особые. Напиши одно слово «да» на листе бумаги и брось его в почтовый ящик. Мне проще простого будет получить увольнение и отправиться в Лондон. Только будь, пожалуйста, осторожен в выражениях по поводу папиного состояния, ибо письмо я вынужден буду показать тетушке, а она крайне впечатлительна и легко расстраивается.
Жду твоего ответа, а сам тем временем шлю вам всем горячие приветы.
ЭженОтправив письмо, Джиги целую неделю с нетерпением ждал ответа. Его не было. Джиги гадал – может, отцу стало легче и Кики считает, что ему ни к чему ехать в Англию? Раз не пишут – значит все хорошо. Тетя Луиза вернулась в Версаль, а Кики остался в казарме в Шалони, пообещав написать ей сразу же, как получит весточку из Лондона. Но в доме номер 44 по Уортон-стрит ни у кого попросту не было времени думать о семейном козле отпущения. Как это ни прискорбно, письмо его бегло просмотрели и отложили в сторону. Несчастья и невзгоды и так валились со всех сторон – не хватало к ним еще и Джиги.
«Понимаю, что бедняга хочет нас повидать, – думал Кики, – но он тут будет только мешаться под ногами, да еще и отвечай за него. Я совершенно уверен, что мама не согласится».
Он был совершенно прав. Хватило одного намека на возможный приезд Джиги – и Эллен тут же вышла из себя.
– Эжен собрался в Лондон? – спросила она. – А на что, скажи на милость, мы будем его кормить? И папа сейчас в таком настроении, что, наверное, даже видеть его не захочет. Убеждена, Эжен просто ищет предлог, чтобы приехать сюда поразвлечься. Что-то он раньше никогда не проявлял о нас такой заботы.
Это было жестоко и несправедливо – ведь Джиги, при всей своей беспечности и безалаберности, всегда любил родных: в каждом письме он пишет, как сильно тоскует, как мечтает о встрече – пусть и нескорой.
Но Эллен всегда относилась к младшему сыну с предубеждением, и сама мысль о его приезде сейчас, когда нер вы ее и так были натянуты до предела, казалась ей невы носимой. Так что Джиги напрасно ждал, когда его позовут.
Состояние Луи-Матюрена не улучшалось. На улице потеплело, но приступы астмы не прекратились, он постоянно задыхался. Пациентом он, разумеется, был совершенно несносным. Врачей не переносил – он ведь всегда сам врачевал все свои недуги, но сейчас у него не было сил и на это.
Эллен с Кики тишком пригласили в дом врача и устроили консультацию на первом этаже – Луи-Матюрен никогда не позволил бы медику войти в свою комнату; врач, сильно озадаченный, постарался как мог назначить лечение, но предприятие было гиблое, ведь он даже не видел пациента. Он осмелился намекнуть, что мистеру Дюморье не помешал бы специалист по душевным недугам, – судя по описаниям жены, физическое его состояние вовсе не выглядело угрожающим; мало-помалу врачу удалось вытянуть из Эллен правду о брате мужа, о его последних годах – эскулап помрачнел и покачал головой.
– Возможно, склонность к тяжелой меланхолии у них в роду, – сказал он. – Мой вам совет – как можно скорее спросить мнения специалиста. Если хотите, я устрою вам консультацию. Скорее всего – должен вас к этому подготовить, – понадобится перевезти вашего мужа в спокойное, тихое место, где ему будут обеспечены внимание и уход, необходимые в его состоянии.
