– Но как же Готлиб?
– Оказывает услугу Вердераме и получает что-то взамен, – сказал Корнелл. – Может, получает все деньги, может, половину. Посмотри на это как Бернштейн. Вердераме получит от нас сто тысяч, прежде чем мы разоримся. Пятьдесят тысяч, скажем, пойдут Готлибу, который, когда мы разоримся, получит свой обычный доход от того, кто арендует наш этаж. Это не то, чем они всегда занимаются, а временный заработок. Почему нет? Может, киприот платит Вердераме, они больше никак не связаны, и Вердераме получит от него дополнительные тридцать или сорок тысяч. Киприот купит наше название или, по крайней мере, получит наши торговые точки, когда мы разоримся. Выпутывайся из этого хоть так, хоть этак, но у этих ублюдков на все есть свои варианты, и они всегда будут впереди. Я почти жалею, что сам не занимаюсь таким бизнесом.
– Это только догадки. Откуда нам знать? Мы никогда не узнаем правды.
– Что еще у нас есть? Кто нам что объяснит, кто поможет нам выпутаться?
– Правительство?
– Сделай вид, что ты не говорил этого, Гарри. Каждый бизнес в Нью-Йорке, в том числе и полиция, либо откупается, либо покупается.
– Ла Гуардия[64] тоже брал взятки?
Корнелл помотал головой.
– Ладно, Ла Гуардия взяток не брал. Теодор Рузвельт тоже. То есть я этого не знаю. Но даже такие люди ничего не могут сделать. Поднимется шум, это дело немного сократится, а потом вернется. Через сто пятьдесят лет будет то же самое.
– Я не понимаю, – запротестовал Гарри.
– Чего ты не понимаешь?
– Если они это могут, то почему все те, кого они грабят, не могут против них восстать?
– Потому что они готовы убивать и быть убитыми. Ты к этому готов?
– Было дело.
– Но это тогда, на войне. У тебя было такое право. Ты был вынужден это делать.
– Мне не хочется, но если бы пришлось, то я в минуту мог бы стать прежним, словно и не возвращался с войны.
– Может, и мог бы. Но стоит ли? Та девушка, она такая красавица.
В одиннадцать часов буднего августовского дня, когда мало кто покидает город и пляжи пусты, Кэтрин и Гарри под палящим солнцем прошли несколько миль по дороге к Амангасетту и повернули в сторону моря. Следуя по глубокой песчаной колее, проложенной джипами рыбаков и береговой охраны, они прошли через заросли можжевельника и доходящего до плеч лавра и достигли открытого пространства, ведущего к пляжу. Идти по безветренной впадине среди дюн, отражавших высокое летнее солнце подобно рефлекторам, было невыносимо жарко, пока не показалась прогалина к морю, где температура была на сорок с лишним градусов ниже.
Кэтрин была в атласном облегающем раздельном купальнике, и у Гарри как перехватило дыхание, когда она сбросила халат, так и продолжало перехватывать, а он шел в одних только флотских плавках цвета хаки, но уже на полпути оба стали ощущать, что жара становится невыносимой. В совершенно безветренном углублении, пронизанном прямыми лучами солнца, температура приближалась к 130 градусам[65], и тепловое излучение можно было терпеть не более нескольких минут. Покрытые солнцезащитным кремом, от которого их тела блестели, как песок под солнцем, они так сильно потели, что капли падали с них на землю, и духи Кэтрин смешивались с запахами соли и можжевельника, витавшими в воздухе.
Тяжело было брести по песку в парусиновой обуви, и она шла впереди, чтобы задавать более медленный темп. Он смотрел на нее сквозь яркие блики. От природы светлокожая, она очень сильно загорела, кожа у нее была безупречно гладкой, розовато-бронзовой, лучащейся жизнью и здоровьем. Слой солнцезащитного крема блестел, кое-где присыпанный золотистым песком. Прозрачные капельки пота искрились и увеличивались, сливаясь в струйки, стекавшие к пояснице.
В предыдущий приезд они прошагали от дома до Аккабонака, доплыли до острова Картрайт, а оттуда через цепочку песчаных кос и отмелей добрались до острова Гардинерс, в целом проплыв пять миль и пройдя двенадцать: целый день солнца, ветра и воды. Вернувшись, они перед ужином сыграли в теннис, и Кэтрин выиграла. Она была очень хороша. Он не мог забыть, как ветер в тот вечер то сильнее, то слабее доносил танцевальную музыку из клуба «Джорджика». Не мог выбросить из головы ее блестящие, словно полированные волосы, распушившиеся от соленого воздуха и солнечных лучей. По пути к океану его знание о ней, о том, какой она была и какой будет, заслоняли от него женщину, шедшую перед ним, а ветер с моря относил назад следы неизменно соблазнительного запаха.
Он догнал ее несколькими широкими шагами и поймал за локоть. Она повернулась к нему, словно ожидая, что он скажет что-то интересное или практическое: например, предложит другой маршрут или покажет птицу, летящую в вышине. Но, ощутив его близость, она расслабилась и каждой клеточкой почувствовала поднимающееся ожидание и легкость, отделявшую ее от мира. Прозрачные капельки пота, сверкая на солнце, скатывались с верхней губы. Она чувствовала их соленый вкус и знала, что через мгновение он ощутит то же самое.
– Не здесь, – сказала она, – мы же погибнем от жары. – Но, как только он начал ее целовать, они впали в невесомое, галлюцинаторное состояние, из которого не хотелось выходить. Опустившись на колени в горячий песок, чтобы легче было прижаться друг к другу, они вступили в борьбу с солнцем за господство над окружающими их дюнами. И если сила любви и обожания способна превзойти свет, на несколько мгновений это произошло.
Когда он сказал, что будет ухаживать за ней, он именно это и имел в виду. Ему была отвратительна мысль о том, что сделал Виктор, и, хотя теперь ей было не тринадцать, а двадцать три, то есть она десять лет набиралась опыта в технической стороне секса, они останавливались у последней черты.
Однажды тихим вечером, когда время течет необычно медленно даже для летнего Нью-Йорка, они лежали вместе на одиннадцатом этаже над Сентрал-парк-уэст. Теплый ветер доносил через открытые окна вечерние звуки. Они запутались в своей одежде, растрепанные, влажные и возбужденные. Груди у нее налились, соски напряглись, вся она трепетала. И все же, как бы это ни было трудно, они опять остановились.
– Почему? – спросила она, как пьяная, хотя точно знала почему.
– Чтобы вернуться туда, где ты начала с Виктором, и сделать все, что положено людям, но без спешки, не торопясь, – сказал он.
– Я думала, будто стереть то, что было, невозможно, – сказала она. – Будто это не смывается.
– Но ведь получается? – спросил он.
– Получается.
– Вот видишь.
– Но мы же будем?.. – спросила она.
– Конечно, будем. Ты заметила, – он приподнялся на локтях, – что мы с тобой можем миловаться часами, а желание только возрастает? Каждый раз, когда мы касаемся друг друга, ощущения становятся более насыщенными. Ты когда-нибудь чувствовала так сильно?
– Нет, но мои друзья в театре решили бы, что мы извращенцы.
– Твои друзья в театре трахаются, как кучка кроликов, играющих в чехарду. Они переходят от одного к другому, потому что их никто не удовлетворяет. Тебе следовало запустить туда Виктора. Он, наверное, был бы очень этому рад.
– Он заставлял меня притворяться другими женщинами.
– Я почувствовал бы себя обманутым, если бы ты была другой женщиной.
– Я тоже, – сказала она.
– У тебя с Виктором случались трехчасовые трансы?
Она зло рассмеялась.
– Сколько ему требовалось, чтобы кончить и вернуться к своим деловым бумагам, минут десять?
– Это было бы мировым рекордом.
– Значит, когда у него бывал с тобой секс, это не походило на танец?
– Нет.
– И это не было разговором, так?
– Так.
– Это было лекцией.
– Короткой лекцией, – добавила она. – «Токио за тридцать секунд».
– Ты говорила ему об этом?
– Нет.
– А надо было.
– Я не могла. Он был лектором. А я – аудиторией. Но, – ласково спросила она, – Гарри, когда ты меня возьмешь по-настоящему, полностью, до конца… не пойдет ли все это чудесное предисловие прахом?
– А ты как думаешь?
– Думаю, может, и нет, – сказала она с остекленевшим взглядом, и они снова упали друг другу в объятия и утратили чувство времени.
Каждый раз при виде друг друга они ощущали потрясение, а при прикосновении – изумление. Когда это случалось – при поцелуе, несколько более долгом, чем предписывают приличия, при спуске с переплетенными пальцами в метро, когда он откидывал волосы у нее с глаз, слегка касался ее костюма или платья, а однажды даже когда задел аквамариновую брошь, приколотую к ее льняному пиджаку, – прикосновение было столь захватывающим, словно они вдвоем проваливаются сквозь воздух, ощущение чего так хорошо было известно Гарри.
Теперь они сидели рядом на шелковистом прохладном песке затененного склона последней перед океаном дюны, и им казалось, что их чувства будут длиться вечно. Далеко в море бесшумно скользил парус, со скоростью ветра двигаясь к горизонту. Безмятежный и одинокий, он в полном безмолвии направлялся в огромное открытое пространство.
