Я пожимаю плечами, глядя в окно.
– Ох, чему вас только теперь не учат.
– А вас что, ничему не учили?
– Как же, учили. Что Бог есть любовь и что люди стали плодиться и размножаться по его воле.
– Плодиться и размножаться?
– Да, производить потомство.
– Похабно как-то: плодиться и размножаться. Так что, и в Библии написано?
– Не знаю, я своими глазами этих слов не видела.
Юдит откусывает от пирожного и медленно жует.
– Значит, ты не веришь, что люди могут жить в любви целую жизнь?
– Лучше вы ответьте. Это вы жизнь прожили.
Юдит молча крутит в руках десертную ложечку, как будто ей вдруг ужасно захотелось разглядеть гравировку. Я могла бы сказать, что любовь есть, но живет недолго. Одну дождливую ночь.
– Восхитительный ванильный крем! Барышня, принесите нам еще по пирожному, будьте так любезны. А что, твоя мама не рассказывала о любви? Как все мамы?
– У меня мама приемная. С девяти лет.
– А она одинокая, твоя приемная мама?
Я киваю и отхлебываю чаю – глоток за глотком, чтобы рот был занят. И зачем я только стала рассказывать. Сейчас начнется допрос, и она выудит из меня все до конца. Старухи – те же вампирши, не видать мне теперь покоя.
Но Юдит больше ничего не спрашивает. Смотрит на официантку, как будто ничего, кроме ванильных пирожных, ее не интересует. Вот и отлично – может быть, у нее провалы в памяти от старости, и она уже забыла, о чем спрашивала.
Приносят пирожные, одно из которых предназначается мне.
– Если не доешь, возьмем с собой, – шепчет Юдит, как будто замышляет преступление. – Сколько тебе лет, Сандра?
– Называйте меня Эс. Ненавижу имя Сандра.
– Эс? Это что, имя?
– Ну, можно писать с двумя «с» – Эсс.
– А когда у тебя плохое настроение, то с одной? Эс?
– Когда у меня плохое настроение, то имя вообще не нужно.
Обратно мы едем на автобусе. Юдит Кляйн сидит, снова погрузившись в себя, прикрыв глаза и чуть раздвинув тонкие губы. Можно подумать, что она спит – хотя автобус полон народу. Осторожно положив руку, испещренную голубыми венами, на мою, она шепчет:
– Если любовь есть, то это смертельный яд. Если другой человек может проникнуть внутрь тебя и остаться там, а ты не в силах его выгнать.
Я искоса разглядываю ее худую шею, торчащую из ворота пальто, и коричневый берет, из-под которого выбиваются завитки белых волос.
– Пора возвращаться к этим занудным бабкам, – бормочет Юдит, как только мы входим в дом престарелых. Прислонившись к двери лифта, она смотрится древней старухой.
Позже, засунув руку в карман, я обнаруживаю внутри что-то мягкое и липкое. Это половинка ванильного пирожного из кондитерской, завернутого в салфетку.
Я иду к дому через парк, и пакеты с продуктами, которые я несу в руках, бьют по ногам. Может быть, если заполнить шкафы банками фасоли в томатном соусе, коробками спагетти и бутылками кетчупа, в квартире станет уютнее. Надо как-то бороться с пустотой. Надо занять пространство едой и рулонами туалетной бумаги, тюбиками зубной пасты и газетами.
Дом светится, как фонарь: на лесах полно рабочих в комбинезонах и строительных прожекторов. Провода извиваются, как змеи, радио голосит в темноте. Четыре парня колошматят по фасаду инструментами, откалывая огромные куски штукатурки.
– Дом-то что, сносят? Хоть бы сказали! – сердито кричу я.
Парень с жидкой бородкой, в синей спецодежде пожимает плечами:
– I don’t understand.
– I live here!
– We shall make reparations. But we thought that all the people had moved away, – смеется он. Вот нахал!
– Not me.
– Okay. We shall try to warn you if it’s falling down. The house I mean[3].
Я вхожу в подъезд; такое чувство, что дом вот-вот рухнет. Так вот почему мне досталась эта квартира. Все жильцы переехали, им дали временное жилье. Я одна буду тут куковать, пока дом не развалится.
В кухонном окне маячат рабочие. Когда я сливаю воду из кастрюли со спагетти, тот, с жидкой бородкой, машет мне и ждет, улыбаясь и засунув руки в карманы. Я подхожу к окну и смотрю на него. Парень жестом просит открыть окно. Я приотворяю раму.
– I just wanted to tell you that you have to say if we are disturbing you too much!
Он говорит по-английски, как русский бандит из кино. И пусть не морочит мне голову – как будто если я попрошу не мешать, они пойдут ломать другой дом!
– Well, someone pays you to work here, on this house, right?
– Right. My name is Marek. From Krakow, – он улыбается и, кажется, не спешит возвращаться к работе.
– And I’m Sandra. Where’s Krakow?
– In Poland. We are all from Poland.
– Okay. I see[4].
Мне хочется закрыть окно. Парень стоит так близко, в полуметре от меня. Я киваю, давая понять, что разговор окончен, и закрываю окно. Немного поколебавшись, опускаю и жалюзи. Потом стою и гадаю, ушел он или нет. Наконец приподнимаю жалюзи и выглядываю: он повернулся ко мне спиной и шагает к своим приятелям. Двигается так ловко, как будто всю жизнь только и делал, что лазал по строительным лесам. Мелкие уверенные шаги, полный контроль над телом. Я опускаю жалюзи и возвращаюсь к кастрюле со спагетти.
Работают они до половины одиннадцатого. Я включаю телевизор, но картинка дрожит и плывет. Тогда я раздеваюсь, забираюсь в постель и довольно быстро засыпаю, несмотря на шум. Проснувшись от тишины, встаю и подхожу к окну, чтобы приподнять жалюзи: те четверо рабочих складывают инструменты в старый микроавтобус возле дома, смеясь и толкаясь, как дети. Тот, которого зовут Марек, вдруг срывается с места и бежит к лесам. Остальные кричат ему вслед. Схватив какую-то забытую вещь, он возвращается к своим приятелям. Микроавтобус стартует с таким ревом, как будто мотор вот-вот взорвется.
На улице становится совсем пусто. Я дрожу в ночной сорочке. Даже не знала, что в большом городе может быть так тихо. Этот дом и весь этот район совсем не похожи на Стокгольм, каким я его представляла. Они будто из другого времени. Кто знает, может быть, одним прекрасным утром я проснусь в груде кирпичей. Я так крепко сплю, что все может случиться.
Над парком поднимается почти полная луна. Под деревом остановилась пара, мужчина и женщина. Когда они целуются, у меня кружится голова и перед глазами все плывет, как в тумане. Почему обязательно у меня под окном? Пол качается под ногами, как палуба корабля.
Лежу в постели, а внутри будто ножом режет и колет. В комнате темно. Я лежу, обхватив себя руками. Не особо приятно – мои руки не похожи на руки Себа, да и неудобно. Провожу ладонью по животу, глажу нежную кожу.
Я в цирке, под самым куполом из синего брезента. Я вишу вниз головой, согнув ноги в коленях. Юбка свисает на лицо, так что перед глазами у меня только красная ткань, которая лезет в рот и в нос, мешая дышать. Я на секунду расцепляю пальцы, чтобы поправить юбку, но она снова падает, лезет в рот. Меня тошнит. И тут я вдруг понимаю, чему аплодирует и смеется публика. Холодно между ног, мерзнут бедра, меня знобит: я голая.
Проснувшись, я обнаруживаю, что совсем запуталась в пододеяльнике, влажном от пота. На часах три сорок три. Я встаю и приподнимаю жалюзи. Луны больше не видно, рабочих на лесах тоже.
– Не иди у нее на поводу! Иногда она вызывает персонал, только чтобы поболтать, когда ей одиноко.
Я в недоумении: разве мы не должны разговаривать с подопечными? Разве не нужен любому человеку собеседник, готовый выслушать?
– Дел у нас очень много, – поясняет Мари, бросив на меня холодный взгляд. – Ты нужна не только Юдит Кляйн. Замечательно, что у вас хорошие отношения, но не позволяй ей думать, что ты полностью в ее распоряжении.
Поэтому я не приближаюсь к комнате номер пять до самого вечера.
Юдит лежит на спине, укрыв ноги пледом, и слушает, как мужской голос торжественно читает какой-то текст. Я уже собираюсь выйти и прикрыть дверь, как она вдруг открывает глаза и выключает радио.
– Некоторые писатели смотрят на людей, как на чучела животных в музее.
– Может быть, когда-нибудь так и будет. Чучела людей в музее.
Юдит смеется, как будто я пошутила, а потом показывает мне фотографию в рамке, которая стоит на тумбочке.
– Кто это, по-твоему?
– Ваш муж. Он умер?
– А что, это заметно? – Юдит внимательно изучает фото. – Что он умер?
– Я просто подумала. Вам его не хватает?
– Не сказала бы. Мы друг другу только мешали. А еще у нас родились два сына. Близнецы.
– Поздравляю… с опозданием, конечно.
Юдит снова смеется и показывает мне еще один снимок: два пухлых малыша в вязаных одежках.
– Хорошенькие?
Я вежливо киваю. Хотя на самом деле меня поражает ее бесцветный, какой-то пустой голос.
В тот же вечер сыновья навещают Юдит. Двое упитанных мужчин средних лет входят, помахивая одинаковыми букетами и одинаково улыбаясь.
– В коридоре не было ваз, мама.
