– Эта пьеса – чистое безумие! Ты не подумал, какие возможности открываешь для своих противников?
– Не вижу, чем именно.
– Любой усмотрит намек на то, что сейчас происходит во дворце. Сам король может повернуться к тебе спиной.
– Ну, это уж слишком, король!
– Хорошо, Монтеспан, что, по сути, одно и то же.
Расин, небрежно кивнув, протянул руки к огню, пылавшему в камине. В декабре на Париж обрушился страшный холод. Из окон его дома, выходивших на порт Сен-Ландри, в западной части острова Сите, виднелся берег в снежных сугробах и застывшие, покрытые искрящимся инеем баржи. По еще не замерзшей Сене, увлекаемые течением, медленно плыли серовато-зеленые льдины. Сидя в кресле, Мария посмотрела на своего друга с нежностью, смешанной с неудовольствием.
– Монтеспан нечего видеть в этой пьесе, – сухо проговорил Расин. – Там нет ничего, касающегося фаворитки.
– Отдельные стихи содержат прозрачные намеки, которые тотчас же наводят на мысль о ней.
– Скажи, какие?
– Не смей со мной лукавить! – раздраженно бросила Мария. – Оставь это для других. Я тебя слишком хорошо знаю. Вот что я имею в виду:
Да, если бы и так! Ведь мне самой известно мое предательство.
Как те искусницы, что, ловко скрыв свой грех,
Глядят с невинностью бестрепетной на всех…[112]
– Все в Париже в один голос объявят, что это достоверный портрет прекрасной маркизы!
– Это лишь докажет, что Париж набит глупцами. В любом случае я ни слова не изменю в тексте. Либо она будет поставлена в таком виде, либо не будет поставлена вовсе.
Вздохнув, Мария встала и бесшумно, как кошка, приблизилась к окну, вглядываясь в зимний пейзаж.
– Она будет поставлена, ты это отлично знаешь, но вот долго ли продержится, не знает никто.
Вместо ответа Расин опять сделал неопределенный жест, не вставая с места. Он сидел к ней спиной. Отойдя от окна, Мария приблизилась к большому письменному столу, заваленному бумагами. Сверху лежало распечатанное письмо, она взяла его и тут же отбросила.
– Ну что? Есть новости от тетушки из Пор-Рояля?
Мгновенно повернувшись к ней, Расин побагровел от гнева и в сердцах произнес:
– Не касайся письма! Написано оно святой и не должно попасть в руки… комедиантки!
Мария побледнела, но взяла себя в руки. Губы ее сложились в презрительную складку.
– Я ожидала худшего определения для себя! Матушка Агнесса де Сент-Текл настолько озабочена спасением твоей души, что в этом не было бы ничего удивительного. Мне кажется, ты должен больше об этом думать. Ведь ты застрял на полдороге между воспоминаниями юности и страстью к театру, между дьяволом и Господом Богом. Тебе следовало бы вернуться туда… в Пор-Рояль!
– А тебе следовало бы заняться тем, что касается только тебя.
Актриса не стала продолжать. Мало-помалу сжигавшая ее большая любовь к Расину начала иссякать. Она устала от сцен ревности, несправедливых упреков и его невыносимого поведения, так ее раздражавшего. Марии хотелось еще немного насладиться молодостью и ее безумствами. О, и молодость, и безумства словно воплотились в графе де Клермон-Тоннере, влюбленном в актрису и засыпавшем ее подарками. Да и сам он очень ей нравился… Ну а пока ей предстояло воплотиться в Федру.
* * *
В то время как Расин занимался постановкой «Федры», герцогиня Буйонская и ее брат герцог Неверский приступили к исполнению коварного плана. Узнав о готовящейся к выходу пьесе, они заставили несчастного Прадона[113] в сжатые сроки написать другую «Федру», которую сразу же начали репетировать в «Отеле Генего». Эту вторую «Федру» должны были сыграть через два-три дня после трагедии Расина.
Кроме того, чтобы нанести удар по гордости поэта, герцогиня с друзьями выкупили все места как в «Бургундском отеле», так и в «Отеле Генего» на шесть первых представлений каждой из пьес.
Но вовсе не для того, чтобы освистать Расина и Шанмеле или затеять скандал, были выкуплены места. Замысел Марии-Анны Манчини оказался куда хитрее: в день премьеры, когда в «Бургундском отеле», по обыкновению, зал ломился от публики, туда не явился ни один человек. Напрасно актеры ждали своих зрителей. И так продолжалось еще пять вечеров подряд, в то время как клика герцогини заполнила до отказа зал «Отеля Генего» и обеспечила Прадону небывалый успех.
В эти мрачные дни Шанмеле впервые увидела на глазах своего друга слезы.
– Жалкие мерзавцы, – срывающимся голосом говорил он. – Они мне за все заплатят… да, заплатят.
– Не отчаивайся, поддержка короля поможет тебе добиться справедливости, впрочем, конечно, если он поддержит.
Между двумя партиями развязалась настоящая война: взаимные нападки, язвительные пасквили, оскорбительные куплеты. Расину недвусмысленно угрожали расправой, и никто не знает, чем бы все это кончилось, если бы не вмешательство Великого Конде. Он сделал все, чтобы положить конец ссоре, взяв под свою защиту Расина и его друга Буало-Депрео, которого враги тоже собирались «побить палками», и все вошло в прежнее русло.
Тот вечер, когда «Бургундский отель» наконец заполнился беспристрастной публикой, стал для Шанмеле настоящим триумфом. Из всех Федр она была самой великолепной, выразительной, впечатляющей. Память о ней пройдет сквозь века, а имя актрисы будет навсегда связано с этой ролью, может быть, самой трудной из всех театральных ролей прошлого и настоящего.
Однако Расин получил удар в самое сердце, тем более что Мария начала от него отдаляться, хотя и оставалась его подругой. Поэт догадывался о зарождавшейся любви актрисы к графу де Клермон-Тоннеру, но что он мог поделать? Во время «войны сонетов» приятели герцогини Буйонской распевали куплеты, намекая на его положение:
В ней, созданной для неги и искусства,
Глубокое укоренилось чувство.
Но кто бы мог предвидеть это горе:
Гром прогремел, из сердца вырвав Корень![114]
Расин устал от света, театр ему опротивел, к тому же он помирился с Пор-Роялем. Великий Арно[115], знаменитый отшельник[116], и Расин с рыданиями упали друг другу в объятия. Поэт больше ничего не желал, кроме мира и спокойствия в тихой обители. Однажды вечером он распрощался с Марией.
– Дороги наши расходятся. Не думаю, что мы встретимся снова.
Искренне взволнованная, комедиантка не могла сдержать слез.
– Ты навсегда останешься в моем сердце! – пообещала она.
Но сердце Марии уже находилось далеко от поэта. И сожаление от потери быстро изгладилось. Актрису ничуть не задела новость о женитьбе бывшего друга на скромной, невзрачной и очень набожной Катерине де Романе несколько месяцев спустя. Пути их окончательно разошлись. Однако Мария Шанмеле продолжала быть воплощением театра, от которого Расин все больше отдалялся, чтобы укрепить свои позиции при дворе.
* * *
После того как в 1679 году Расин оставил театр, супруги вошли в труппу «Отеля Генего», где играли главные роли в большинстве спектаклей. Притом они не до конца разорвали связь с «Бургундским отелем», и когда годом позже обе труппы слились в одну, более сильную и богатую талантами, Мария и Шарль стали первыми актерами-пайщиками только что родившегося театра, которому предстояло стать самым знаменитым театром всех времен, – «Комеди Франсез».
В течение многих лет Мария безраздельно отдавалась высокому искусству, которое было ее подлинной страстью. Но шли годы, молодость миновала, здоровье актрисы заметно пошатнулось, однако она продолжала работать, не жалея сил. И Расин, нежный, пылкий Расин, когда-то безумно в нее влюбленный, писал теперь о ней такие слова: «Самое удручающее – упорное нежелание этой несчастной отказаться от театра…»
А между тем Люлли[117] так говорил своим ученикам об «этой несчастной»: «Если хотите услышать, как до`лжно петь написанное мною, идите и послушайте Шанмеле».
Незаметно подкрался день, когда тело Марии окончательно вышло из повиновения духу. В начале 1698 года обессилевшая актриса удалилась в маленький домик в Отейе, повидавший на своем веку столько веселых праздников, с ее верным Шарлем – примерным мужем и таким славным спутником жизни! Шанмеле знала, что осталось ей недолго. Однако Мария сопротивлялась до последнего, не желая вернуться в лоно Церкви, которой требовалось ее отречение от театра и прошлой жизни, что обязан был сделать комедиант, если хотел, чтобы его похоронили по христианскому обычаю. Все это казалось ей трусостью и предательством. И все же в самый последний момент Мария решилась подписать отречение, после чего тихо угасла. «Золотой голос» смолк навсегда семнадцатого мая 1698 года. Было ей тогда пятьдесят шесть лет.
Месяцем позже Расин, чей возврат к добродетели ничуть не смягчил резкость его суждений, писал своему сыну: «Шанмеле умерла с добрыми чувствами, отрекшись от театра и раскаявшись в прежней жизни, но испытывая ужас перед неминуемой смертью», – доказав тем самым, что у большого поэта далеко не всегда большое сердце.
