Ознакомительная версия.
– На кого на этот раз вы шпионите, эфенди? – спросил он, мило улыбнувшись.
– Я бросил занятие шпиона, – ответил Ка. – Теперь я занимаюсь посредничеством.
– Это гораздо хуже. Шпионы за деньги приносят различные ерундовые сведения, бо́льшая часть которых ни на что не годится. А посредники, из-за своей нейтральности, с умным видом вмешиваются во все дела. В чем твоя выгода?
– Уехать целым и невредимым из этого ужасного города Карса.
– Атеисту, приехавшему с Запада шпионить, сегодня только Сунай может дать такие гарантии.
Так Ка понял, что Ладживерт видел последний номер газеты «Серхат шехир». Он возненавидел Ладживерта за смешок из-под усов. Как мог этот воинствующий сторонник шариата быть таким веселым и спокойным, попав в руки турецких властей (и к тому же с делами по двум преступлениям), на безжалостность которых так жаловался? Кроме того, Ка сейчас только понял, почему Кадифе так влюблена в него. Ладживерт показался ему сейчас красивее, чем обычно.
– В чем вопрос посредничества?
– В том, чтобы тебя отпустили, – сказал Ка и спокойно кратко изложил предложение Суная.
Он совсем не рассказал о том, что Кадифе может надеть парик, когда будет снимать платок, или о других хитростях прямой трансляции, чтобы остался предмет для торга. Рассказывая о тяжести условий и говоря, что безжалостные люди, оказывающие давление на Суная, хотят при первом же удобном случае повесить Ладживерта, Ка чувствовал, что получает удовольствие и из-за этого испытывает чувство вины. Он добавил, что Сунай из чокнутых и что, когда снег растает и дороги откроются, все вернется на свои места. Впоследствии он спросит себя, сказал ли он это, чтобы чем-то понравиться сотрудникам НРУ, или нет.
– Становится понятным, что единственной возможностью спасения для меня является придурковатость Суная, – сказал Ладживерт.
– Да.
– Тогда скажи ему: я отказываюсь от его предложения. А тебя благодарю за то, что ты взял на себя труд прийти сюда.
В какой-то момент Ка подумал, что Ладживерт встанет, пожмет ему руку и выставит его за дверь. Наступила тишина.
Ладживерт спокойно раскачивался на задних ножках стула.
– Если ты не сможешь выбраться целым и невредимым из этого отвратительного города Карса, так как роль посредника тебе не удалась, это будет не из-за меня, а из-за того, что ты болтал, хвалясь своим атеизмом. В этой стране человек может хвалиться своим атеизмом, только если у него за спиной стоят солдаты.
– Я не из тех, кто хвалится атеизмом.
– Тогда хорошо.
Они вновь помолчали и покурили. Ка почувствовал, что не остается ничего, кроме как встать и уйти.
– Ты не боишься смерти? – спросил он потом.
– Если это угроза – не боюсь. Если дружеское любопытство – да, боюсь. Но что бы я теперь ни сделал, эти тираны меня повесят. Делать нечего.
Ладживерт улыбнулся, нежно глядя на Ка взглядом, от которого тому стало не по себе. Этот взгляд говорил: «Смотри, я в более трудном положении, чем ты, но все же спокойнее тебя!» Ка со стыдом почувствовал, что с тех пор, как влюбился в Ипек, его волнение и беспокойство связаны с надеждой на счастье, которую он носит внутри себя как сладкую боль. Неужели у Ладживерта не было такой надежды? «Досчитаю до девяти, встану и уйду, – сказал он себе. – Один, два…» Досчитав до пяти, он решил, что если не сможет переубедить Ладживерта, то не сможет и увезти Ипек в Германию.
Он какое-то время вдохновенно говорил о том о сем. Говорил о невезучих посредниках из черно-белых американских фильмов, которые он видел в детстве; о том, что обращение, сочиненное на собрании в отеле «Азия», можно будет издать в Германии (если привести его в порядок); о том, что когда люди ради упрямства и сиюминутных желаний принимают неверные решения, то потом могут сильно раскаяться: например, когда он сам учился в лицее, с таким же гневом покинул баскетбольную команду и больше не вернулся; о том, что в тот день пошел на Босфор и долго смотрел на море; о том, как он любит Стамбул; о том, какая красота весной под вечер в бухте Бебек[61], и еще о многом другом. Он старался не теряться под взглядом Ладживерта, смотревшего на него хладнокровно, и не замолчать, но все это делало встречу похожей на последнее свидание перед смертной казнью.
– Даже если мы сделаем самое невозможное из того, что они хотят, они не сдержат данного ими слова, – сказал Ладживерт. Он показал на пачку бумаги и ручку на столе. – Они хотят, чтобы я написал историю своей жизни, о своих преступлениях, обо всем, что хочу рассказать. Тогда, по их словам, если они увидят мою добрую волю, может быть, простят меня по закону о признании вины и раскаянии. Я всегда жалел глупцов, которые в свои последние дни поддавались этой лжи, отворачивались от своих принципов и предавали всю свою жизнь. Но раз уж мне суждено умереть, то я хотел бы, чтобы те, кто будет после меня, узнали обо мне некоторые правдивые факты. – Он взял один лист из пачки писчей бумаги. На лице у него появилось чрезвычайно серьезное выражение, такое же, как тогда, когда он делал заявление для немецкой газеты. – Двадцатого февраля, в тот день, когда речь идет о моей смертной казни, я хочу сказать, что не раскаиваюсь ни в чем, что совершил до сегодняшнего дня по политическим соображениям. Я второй ребенок моего отца, который работал секретарем в Управлении финансов Стамбула и вышел на пенсию. Детство мое и юность прошли в смиренном и тихом мире моего отца, который втайне посещал обитель дервишей Джеррахи. В юности я взбунтовался против него и стал леваком и безбожником, а учась в университете, примкнул к воинствующей молодежи и забрасывал камнями моряков, сходивших с американских авианосцев. Тогда я женился, развелся, пережил кризис. Много лет ни перед кем не показывался. Я был инженером электроники. Из-за гнева, который я испытывал по отношению к Западу, я почувствовал уважение к революции в Иране. Я вновь стал мусульманином и поверил в мысль имама Хомейни: «Защитить сегодня ислам намного важнее, чем совершать намаз и соблюдать пост». Меня воодушевляло то, что писал Франц Фанон о силе, мысли Саида Кутба[62] об эмиграции и о перемене места жительства в ответ на притеснения, а также меня вдохновлял Али Шериати[63]. От военного переворота я укрылся в Германии. Вернулся назад. Из-за раны, которую получил, сражаясь вместе с чеченцами против русских в Грозном, я хромаю на правую ногу. Когда сербы осаждали Сараево, я поехал в Боснию, и боснийская девушка Мерзука, на которой я там женился, приехала вместе со мной в Стамбул. Поскольку из-за моей политической деятельности и тяги к перемене мест я ни в одном городе не оставался больше двух недель, я разошелся и со второй своей женой. После того как я разорвал отношения с мусульманскими группировками, которые отвезли меня в Чечню и Боснию, я изъездил всю Турцию вдоль и поперек. Хотя я верил в необходимость убивать врагов ислама, до сегодняшнего дня не убил никого и не приказывал никого убивать. Бывшего мэра Карса убил сумасшедший курдский извозчик, рассердившийся на его намерение убрать с улиц города старые экипажи. Я приехал в Карс из-за юных девушек, совершавших самоубийства. Самоубийство – самый большой грех. Я хочу, чтобы мои стихи после моей смерти остались в память обо мне и чтобы их издали. Все они у Мерзуки. Вот так.
Наступило молчание.
– Ты не обязан умирать, – сказал Ка. – Я здесь для этого.
– Тогда я расскажу еще кое-что, – сказал Ладживерт.
Он был уверен, что его внимательно слушают, и закурил еще одну сигарету. Заметил ли он, что у Ка на боку беззвучно работал диктофон, словно трудолюбивая домохозяйка?
– Когда я жил в Мюнхене, там был кинотеатр, где ночью, по субботам, по очень дешевому билету показывали сразу два фильма, я туда ходил, – сказал Ладживерт. – Есть один итальянец, который снял фильм под названием «Война в Алжире», который демонстрирует издевательства французов над народом этой страны. Показывали последний фильм этого итальянца, «Квемада». Фильм рассказывает об аферах английских колонизаторов на одном острове в Атлантике, где выращивали сахарный тростник, о переворотах, которые они устраивали. Сначала они находят одного темнокожего лидера и провоцируют восстание против французов, а затем, разместившись на острове, берут его под свой контроль. После неудачи первого восстания темнокожие восстают еще раз, на этот раз против англичан, но, когда англичане сжигают весь остров, мятежники терпят поражение. Темнокожий лидер обоих восстаний пойман, и утром его должны повесить. Именно в этот момент Марлон Брандо, который с самого начала его нашел, уговаривал его поднять восстание, много лет все это устраивал и в конце концов подавил второе восстание в пользу англичан, приходит в палатку, где этого темнокожего держали в плену, разрезает веревки и отпускает его на свободу.
– Зачем?
Ладживерта это немного разозлило.
– Как это зачем?.. Чтобы его не повесили! Он очень хорошо знает, что если его повесят, то темнокожий лидер станет легендой, а местные жители на много лет сделают его имя своим революционным знаменем. Но темнокожий, понимая, что Марлон разрезал его веревки именно поэтому, отказывается от освобождения и не убегает.
Ознакомительная версия.
