Ознакомительная версия.
Ипек быстро оделась и сказала, что пришлет свою сестру, и сразу после того, как она вышла, пришла Кадифе. Чтобы успокоить Кадифе, широко раскрывшей свои огромные глаза, Ка рассказал, что беспокоиться не о чем, что с Ладживертом обращаются хорошо. Он отметил, что очень много всего сказал, чтобы убедить Ладживерта на это соглашение, и верит, что он очень смелый человек, и с неожиданным вдохновением стал развивать детали той лжи, которую придумал заранее: сначала он сказал, что гораздо сложнее было убедить Ладживерта в том, что Кадифе согласилась на эту сделку. Он рассказал, что Ладживерт заявил, будто договор, который он заключил с ним, является проявлением неуважения по отношению к Кадифе, нужно сначала поговорить с Кадифе, и, чтобы придать всему этому подлинность и глубину, когда Кадифе от изумления подняла брови, сказал, что думает, что Ладживерт сказал это неискренне. В этом месте Ка добавил, что Ладживерт долго спорил с ним из-за чести Кадифе, хотя это все и будет понарошку; что это (то есть уважение, которое он продемонстрировал к ее решению) будет положительным для него, Ладживерта, хотя он и делал это с таким видом, будто хочет это соглашение отложить подальше. Ка был сейчас доволен тем, что с наслаждением врал этим несчастным людям, занимавшимся глупейшими политическими дрязгами в этом дурацком городке Карсе, где он пусть и поздно, но узнал, что единственной истиной в жизни является счастье. Но с другой стороны, он горевал, поскольку чувствовал, что Кадифе, которую он считал намного смелее и самоотверженнее себя, глотает эту ложь, и чувствовал, что в конце концов будет несчастен. Поэтому он прервал свой рассказ на последней безвредной лжи: сказал, что Ладживерт шепотом передал Кадифе привет, и, еще раз повторив ей условия соглашения, спросил ее мнения.
– Я сниму платок, как решила, – сказала Кадифе.
Ка, чувствуя, что совершит ошибку, если совсем не затронет эту тему, сказал, что Ладживерт счел разумным, чтобы Кадифе надела парик или прибегла к другим подобным способам, но, увидев, что Кадифе рассердилась, замолчал. Согласно договоренности, сначала отпустят Ладживерта, он спрячется в надежном месте, а потом Кадифе любым способом снимет платок. Могла бы Кадифе прямо сейчас написать бумагу о том, что она это знает, и подписать ее? Ка протянул ей бумагу, которую взял у Ладживерта, чтобы она внимательно ее прочитала и взяла себе за образец. Увидев, что Кадифе растрогалась от одного только вида почерка Ладживерта, он почувствовал к ней нежность. Читая письмо, Кадифе в какой-то момент попыталась незаметно для Ка вдохнуть запах бумаги. Ка чувствовал, что она колеблется, и поэтому сказал, что использует бумагу, чтобы убедить Суная и его окружение отпустить Ладживерта. Возможно, военные и власти были разгневаны на Кадифе из-за вопроса с платком, но, как и весь Карс, поверили бы в ее смелость и ее слову. Когда Кадифе увлеченно начала писать на чистом листке, протянутом Ка, он какое-то время смотрел на нее. С позапрошлой ночи, когда они шли вместе по улице мясных лавок и говорили о предсказаниях по звездам, Кадифе повзрослела.
Положив бумагу, взятую у Кадифе, в карман, Ка сказал, что, если он убедит Суная, проблемой будет найти место, где Ладживерт сможет надежно спрятаться, когда его отпустят. Кадифе готова помочь, чтобы спрятать Ладживерта?
Кадифе с важным видом утвердительно кивнула.
– Не беспокойся, – сказал Ка. – В конце концов мы все будем счастливы.
– Правильные поступки не всегда делают человека счастливым! – ответила Кадифе.
– Правда – это то, что может сделать нас счастливыми, – сказал Ка. Он представлял себе, что в скором времени Кадифе приедет во Франкфурт и увидит, как они счастливы с ее сестрой. Ипек купит для Кадифе в «Кауфхофе» шикарный плащ, они вместе пойдут в кино, а потом в одной из закусочных на Кайзерштрассе будут есть сосиски и пить пиво.
Ка надел пальто, вышел следом за Кадифе и сел в военную машину. Два солдата-охранника сидели прямо за его спиной. Ка спросил себя, не слишком ли большая трусость – думать, что если он будет ходить один, то подвергнется нападению. В улицах Карса, на которые он смотрел с водительского места в грузовике, не было совершенно ничего страшного. Он увидел женщин, идущих на рынок с сетками для продуктов в руках; глядя на детей, играющих в снежки, на стариков, которые, чтобы не поскользнуться, держались друг за друга, он представил, как они с Ипек будут смотреть фильм в кинотеатре во Франкфурте, держась за руки.
Рядом с Сунаем был его друг, организатор переворота, полковник Осман Нури Чолак. Ка разговаривал с ними с оптимизмом, который придавали ему мечты о счастье: он сказал, что все устроил, что Кадифе согласна играть и снять платок, что Ладживерт жаждет, чтобы его освободили. Он почувствовал, что между Сунаем и полковником существует взаимопонимание, свойственное разумным людям, которые в молодости читали одни и те же книги. Он осторожно, но вовсе не смущаясь, сказал, что рассматриваемый вопрос является крайне щепетильным. «Сначала я тешил гордость Кадифе, а потом Ладживерта», – сказал он. Ка отдал бумаги, которые взял у них, Сунаю. Пока Сунай читал, Ка почувствовал, что тот уже пьян, хотя еще не наступило обеденное время. В какой-то момент, приблизив лицо к лицу Суная, он уверился в этом, ощутив запах ракы.
– Этот тип хочет, чтобы его отпустили до того, как Кадифе выйдет на сцену и снимет платок, – сказал Сунай. – Очень сообразительный.
– Кадифе хочет того же, – сказал Ка. – Я очень старался, но договориться смог только об этом.
– Зачем нам, представителям власти, верить им? – спросил полковник Осман Нури Чолак.
– Они тоже утратили веру в государство, – сказал Ка. – Если это недоверие продолжится, ничего не выйдет.
– Разве Ладживерту совсем не приходит в голову, что его могут повесить для устрашения других, а потом свалят это на нас, на мятеж, устроенный пьяным актером и обиженным полковником? – спросил Осман Нури Чолак.
– Он очень хорошо умеет притворяться, будто не боится смерти. Поэтому я не могу понять, о чем он думает на самом деле. Он также намекнул, что хочет стать человеком-символом, мучеником, если его повесят.
– Допустим, что прежде мы отпустим Ладживерта, – сказал Сунай. – Можем ли мы быть уверены, что Кадифе сдержит свое слово и будет играть в пьесе?
– Мы можем верить слову Кадифе по крайней мере больше, чем слову Ладживерта, потому что она – дочь Тургут-бея, который погубил свою жизнь, некогда подчинив ее гордости и борьбе за идею. Но если ей сейчас сказать, что Ладживерта отпустили, то она сама вряд ли будет знать, выйдет вечером на сцену или нет. У нее есть свойство поддаваться внезапному гневу и внезапным решениям.
– Что ты предлагаешь?
– Я знаю, что вы совершили этот переворот не только ради политики, но также и ради красоты и искусства, – сказал Ка. – Из всей жизни Сунай-бея я делаю вывод, что он творил политику ради искусства. А сейчас, если вы хотите совершить заурядные политические действия, то вам не нужно отпускать Ладживерта и подвергать себя опасности. Но вы, конечно же, чувствуете, что если Кадифе снимет платок перед всем Карсом, это будет и искусством, и очень важным политическим моментом.
– Если она обещает снять платок, мы отпустим Ладживерта, – сказал Осман Нури Чолак. – А для вечерней пьесы соберем весь город.
Сунай обнял своего старинного армейского друга и поцеловал его. После того как полковник вышел, Сунай, бросив: «Я хочу, чтобы ты все это сказал моей жене!» – взял Ка за руку и отвел во внутреннюю комнату. В холодной пустой комнате, которую пытались согреть электрической печкой, Фунда Эсер с торжественным видом читала текст, который держала в руках. Она увидела, что Ка и Сунай смотрят на нее через открытую дверь, но, не обращая на них внимания, продолжила читать. Уставившись на тени вокруг ее глаз, на жирную и яркую помаду, на открытую одежду, открывающую верхнюю часть ее большой груди, и на ее искусственные, преувеличенные жесты, Ка полностью пропустил мимо ушей смысл того, о чем она говорила.
– Трагическая речь женщины-мстительницы, которую изнасиловали в «Испанской трагедии» Кида! – сказал Сунай с гордостью. – В нее внесены изменения: вставлены фрагменты из пьесы Брехта «Добрый человек из Сезуана», но по большей части я прибегнул к силе моего воображения. Когда Фунда вечером будет читать ее, Кадифе-ханым краем платка, который она все еще не осмелится снять, будет вытирать с глаз слезы.
– Если Кадифе-ханым готова, то давайте сразу же начнем репетировать, – сказала Фунда Эсер.
Полный желания голос женщины напомнил Ка не только о ее любви к театру, но и о том, что те, кто хотел забрать у Суная роль Ататюрка, называли ее лесбиянкой. Сунай тоном, свойственным скорее не военному и революционеру, а гордому театральному продюсеру, указал, что соглашение о том, будет Кадифе исполнять роль или нет, еще не достигнуто. Тут вошел его посыльный и сказал, что привезли владельца газеты «Серхат шехир» Сердар-бея. Увидев перед собой этого человека, Ка почувствовал сильное желание, которое часто испытывал в последние годы, живя в Турции: ему вдруг ужасно захотелось ударить его кулаком в лицо. Однако их пригласили за стол (было видно, что он был тщательно накрыт задолго до этого), на столе стояла бутылка ракы, лежала брынза, и они стали говорить о делах мира, выпивая и закусывая, с уверенностью, внутренним спокойствием и безжалостностью людей, облеченных властью и считавших естественным управлять судьбами других.
Ознакомительная версия.
