Ознакомительная версия.
Поэтому бо́льшую часть записей, заполнивших целиком три тетради, которые Ка вел во Франкфурте, о стихотворениях, написанных в Карсе, следует рассматривать и как дискуссию о смысле снежинки, и как дискуссию о смысле жизни Ка. Например, если он рассуждал о месте стихотворения «Погибнуть от пули» на снежинке, он сначала объяснял страх, о котором шла речь в стихотворении, исследовал, почему необходимо разместить это стихотворение и свой страх на оси воображения, и, объясняя, почему стихотворение «Место, где кончается мир», расположенное как раз над осью памяти, находится рядом с ней и в поле ее притяжения, верил в то, что представляет материал очень многих загадочных явлений. С точки зрения Ка, за жизнью каждого человека стоит такая картина и снежинка, и можно доказать, насколько люди, отдаленно похожие друг на друга, на самом деле являются различными, странными и непонятными, истолковав собственную снежинку каждого человека.
Я не буду говорить больше, чем требуется для нашего романа, о записках, заполнивших целые страницы, которые Ка вел по поводу конструкции своей книги стихов и структуры своей снежинки (каков был смысл того, что стихотворение «Коробка из-под шоколада» находилось на оси воображения, какую форму придало снежинке Ка стихотворение «Все человечество и звезды» и т. д.). В молодости Ка смеялся над поэтами, которые придавали себе слишком большое значение еще при жизни, кичились, превращаясь в памятники самим себе, на которые никто не обращал внимания, потому что были уверены – любая глупость, которую они написали, в будущем станет темой исследования.
Тому, что он последние четыре года своей жизни толковал стихотворения, которые сам же и написал, после того как много лет презирал поэтов, писавших, обольстившись модернистскими вымыслами, трудные для понимания стихи, все-таки есть несколько смягчающих извинений. При внимательном чтении его записок становится понятно: Ка не чувствовал, что сам написал стихотворения, которые пришли к нему в Карсе. Он верил в то, что был только посредником, необходимым, чтобы записать их, что эти стихотворения «пришли» к нему откуда-то извне, и, чтобы их можно было привести в качестве примера такими, как они пришли, Ка в нескольких местах написал, что ведет эти заметки, чтобы изменить свое «пассивное» положение, чтобы понять смысл стихотворений, которые он написал, и разгадать их скрытую симметрию. А второе объяснение того, что Ка разъяснял свои собственные стихи, было вот в чем: если бы только Ка разгадал смысл стихов, написанных в Карсе, он смог бы восполнить недостающие места в книге, строчки, оборвавшиеся на половине, и стихотворение «Место, где нет Аллаха», которое он забыл, не успев записать. Потому что после того, как он вернулся во Франкфурт, ни одно стихотворение больше к нему не «приходило».
По заметкам и письмам Ка становится понятно, что после четырех лет усилий он все-таки разгадал логику стихотворений и закончил книгу. Поэтому я до утра, сидя во франкфуртском отеле, перелистывал бумаги и тетради, взятые мной из его квартиры, и пил виски. Я очень волновался, то и дело представляя себе, что стихи Ка должны быть где-то здесь, и в который раз начинал перебирать материалы, находившиеся у меня в руках. Под утро я уснул, перелистывая тетради моего друга, среди его старых пижам, кассет с Мелиндой, его галстуков, книг, зажигалок (так я заметил, что взял из квартиры и зажигалку, которую Кадифе послала Ладживерту, но которую Ка ему не отдал), и увидел сны и образы, полные тоски и кошмаров (во сне Ка сказал мне: «А ты постарел», и мне стало страшно).
Я проснулся только около полудня и провел остаток дня на заснеженных и влажных улицах Франкфурта, собирая сведения о Ка без помощи Таркута Ольчюна. Две женщины, с которыми у Ка были отношения за восемь лет, предшествовавших поездке в Карс, сразу же согласились со мной встретиться: я сказал, что пишу биографию моего друга. Первая возлюбленная Ка, Налан, не знала не только о его последней книге стихов, но даже и о том, что Ка писал стихи. Она была замужем и вместе с мужем владела двумя турецкими закусочными и бюро путешествий. Разговаривая со мной с глазу на глаз, она сказала, что Ка был трудным, склонным к ссорам, бесхарактерным и слишком впечатлительным человеком, и после этого немного поплакала. (Она больше всего расстраивалась не из-за Ка, а из-за его молодости, которую он принес в жертву левацким фантазиям.)
Его вторая подруга, незамужняя Хильдегард, тоже, как я и предполагал, не знала ни о последних стихах Ка, ни о его книге под названием «Снег». Игривым, флиртующим тоном, слегка смягчившим чувство вины, которое я испытывал из-за того, что представил ей Ка как поэта намного более известного в Турции, чем он был на самом деле, она рассказала мне, что после знакомства с Ка передумала ехать летом на отдых в Турцию, что Ка был очень проблемным, очень сообразительным и совершенно одиноким ребенком, что из-за своей бесхарактерности он никогда не смог бы найти мать-возлюбленную, которую искал, а если и нашел бы, то потерял, что насколько просто было в него влюбиться, настолько же трудно было оставаться с ним. Ка ничего не говорил ей обо мне. (Я не знаю, зачем задал ей этот вопрос и зачем говорю здесь об этом.) Когда в последний момент мы пожали друг другу руки, Хильдегард показала мне то, что я не заметил во время нашей встречи, длившейся час пятнадцать минут: на указательном пальце ее красивой правой руки с тонким запястьем и длинными пальцами не было первой фаланги – и с улыбкой добавила, что, когда Ка злился, он насмехался над этим ущербным пальцем.
Закончив книгу, Ка отправился в поездку – выступать перед читателями, как он всегда делал раньше, когда была готова новая книга, прежде чем отдать машинистке стихи, написанные от руки в тетради: Кассель, Брауншвейг, Ганновер, Оснабрюк, Бремен, Гамбург. Я тоже на скорую руку устроил в этих городах «литературные вечера» с помощью пригласившего меня Народного дома и Таркута Ольчюна. Я сидел у окна в немецких поездах, поражавших меня своей точностью, чистотой и протестантским комфортом, в точности как рассказал Ка в одном своем стихотворении, и с тоской смотрел на равнины, отражавшиеся в стекле, на симпатичные деревни с маленькими церквями, дремлющие на дне долин, и на детей с рюкзаками и цветными зонтиками на маленьких станциях; говорил двум туркам из турецкого общества с сигаретами во рту, встречавшим меня на вокзале, что хочу устроить здесь то же, что и Ка, когда семь недель назад он приезжал сюда для встречи с читателями; и в каждом городе, точно так же как и Ка, поселившись в маленьком дешевом отеле, ел пирожки со шпинатом и донеры в турецкой закусочной, разговаривая с пригласившими меня людьми о политике и о том, что турки, к сожалению, совершенно не интересуются культурой; гулял по холодным и пустым улицам города и представлял, будто я – Ка, который идет по этим улицам, чтобы забыть тоску об Ипек. Вечером, на литературных собраниях, в которых принимало участие пятнадцать-двадцать человек, интересующихся политикой, литературой или турками, я, сухо прочитав одну-две страницы из моего последнего романа, внезапно переводил разговор на поэзию, говорил, что великий поэт Ка, некоторое время назад убитый во Франкфурте, был очень близким моим другом, и спрашивал: «Есть ли кто-нибудь, кто что-то помнит из его последних стихов, которые он не так давно здесь прочитал?»
Значительное большинство тех, кто принимал участие в собрании, не ходили на поэтический вечер Ка, а те, кто ходил, оказывались там либо случайно, либо желая задать вопросы на политические темы, и я понимал, что они помнили не стихи Ка, а его пальто пепельного цвета, которое он никогда не снимал, его бледную кожу, растрепанные волосы и нервные движения. Через короткое время самым интересным в моем друге стала не его жизнь и поэзия, а его смерть. Я выслушал очень много версий относительно того, что его убили исламисты, турецкие спецслужбы, армяне, бритоголовые немцы, курды или турецкие националисты. И все-таки среди собравшихся всегда оказывались чувствительные, сообразительные, умные люди, всерьез обратившие на Ка внимание. Но и от этих внимательных любителей литературы я не смог узнать ничего, кроме того, что Ка закончил свой новый сборник, что он читал свои стихотворения «Улицы мечты», «Пес», «Коробка из-под шоколада» и «Любовь» и что они сочли эти стихи очень-очень странными. В нескольких местах Ка упоминал, что написал стихи в Карсе, и это было истолковано как желание обратиться к чувствам слушателей, тоскующих по своей родине. Смуглая тридцатилетняя вдова с ребенком, подошедшая к Ка (а потом и ко мне) после окончания вечера, вспомнила, что Ка говорил и о стихотворении «Место, где нет Аллаха»: с ее точки зрения, Ка прочитал из этого длинного стихотворения только одно четверостишие, чтобы не вызвать отрицательной реакции. Какие я ни прикладывал усилия, любительница поэзии не могла ничего сказать, кроме того, что «это был очень страшный образ». Эта женщина, сидевшая в переднем ряду на встрече в Гамбурге, была уверена, что Ка читал свои стихотворения из зеленой тетради.
Ознакомительная версия.
