Василь Быков
Народные мстители
С поля к деревне вела хорошо утоптанная стежка, которая в конце кукурузной нивы поворачивала к сельской околице. Но этот привычный для сельчан путь теперь показался чересчур длинным, и Иван, по прозвищу Снайпер, чтобы его спрямить, повернул в кукурузу. Тем более, что поблизости никого не было, а кукуруза тут выдалась дохлая, как, впрочем, и всюду в их захудалом колхозе. Кроме разве придорожного участка, о котором особо заботился председатель, да и бригадиры, с явным намерением втереть начальству очки. Ни о ржи, ни о яровых, ни о картошке так не заботились, как о кукурузе, которая, однако, упрямо не хотела родить на здешних клятых подзолах.
О кукурузе заботились, но скотину все же кормили сеном, хотя и сена запасти на зиму было непросто. Прежде всего негде — всю мало-мальски пригодную землю распахали под посевы той же кукурузы, оставались болота да ольховые заросли. С утра Иван Снайпер косил свою пайку в кустах ольшаника, но между кочек и пней не много накосишь, только намахаешься косой до ломоты в плечах. А тут, как назло, у Ивана кончилось курево, едва дотянул до вечера. Когда солнце склонилось к лесу, плюнул на эту чертову пайку и с косой на плече потащился домой. Помнил, в ватнике со вчерашнего дня оставалась начатая пачка «Примы».
Шурша резиновыми сапогами в низкорослой кукурузе, он думал, что захиревшая с весны кукуруза вряд ли оправится к осени, будет скошена на силос. Вообще-то, на этом подзоле не очень росло и в прежние, доколхозные годы. Иван не забыл, как, бывало, ворчал отец, раскидывая по весне навозные кучи: сколько ни удобряй — урожая не будет. Такая земля. Невдалеке, за кукурузной нивой, был их надел, где подростком Иван впервые сжал в ладонях гладкие ручки плуга и провел свой первый загон. Скупой на похвалу отец одобрительно сказал о сыне: мол, будет хозяином, есть на кого оставить землю. Однако хозяина из Ивана не получилось — вышел снайпер, а земля осталась никому не нужной, так же, как и бывший ее хозяин, которого взяли следующей зимой. Вскоре старшему в семье подростку Ивану понадобился не отцовский надел, а дрова, чтобы обогреть хату да сварить картошку для трех всегда голодных братьев, с утра сидевших на остывшей печи. И он с топором в руках шел в окрестные заросли, рубил две-три олешины и волок их по снегу к хате. Ни тогда, ни позже об отце, польском шпионе, старался не думать, и даже не вспоминать, — отца он стыдился. Так продолжалось до тех пор, пока однажды не вызвали его в район и не вручили странную такую бумагу о «реабилитации за отсутствием состава преступления». Спустя еще год он получил в райфо 650 рублей — за смерть отца, которая, как было написано в бумаге, последовала в сорок втором году от паралича сердца. На те деньги Иван-Снайпер купил себе новый ватник и бутылку «Московской» — помянуть отца.
Перейдя околицу, Иван перелез через изгородь и оказался в своем огороде. Прежде чем направиться по картофельной борозде к хлевкам, привычно повел одним глазом по огороду — нет ли где кур? Второго глаза у него не было, вместо выбитого в партизанщину осколком уже после войны в госпитале вставили стеклянный. Но стеклянный Ивану не нравился, и он вставлял его редко, когда собирался в район или к докторам на инвалидскую комиссию, куда его исправно вызывали раз в год. Возле дома обходился своим одним и видел не хуже двуглазых. Вот и теперь сразу приметил на огороде жену Стасю, которая, согнувшись, ковырялась в свекольных грядках. Заметив его, жена выпрямилась, минуту всматривалась, наверно, недоумевая, почему так рано вернулся, когда другие мужики еще усердствовали на пайках.
— Что, скосил?
— Неужто тебе оставил?..
Жена промолчала, уловив его настроение, хотя и не догадывалась о причине неразговорчивости. Он ничего ей объяснять не стал, молча повесил косу на угол и вошел в сени, где на косяке висел его новый ватник. Но в карманах ватника было пусто, и он не сразу сообразил, что два дня назад они докурили эту пачку в Волчьем логу, когда выпивали с Леплевским. По случаю… Иван-Снайпер уже не мог и объяснить, по какому случаю состоялась та пьянка, каких в ту весну случалось у них немало. Помнил лишь, что кроме Леплевского там был еще младший Цыпруков, зять, милиционер из района, потом появился Дубчик, без которого не обходилось ни одно подобное дело. Хорошо погудели тогда, едва добрели до околицы, когда гнали уже с пасьбы коров.
Неудача с куревом вызвала глухое раздражение. А тут еще, ласково мурлыкая, вертелась у его ног молодая кошечка, Иван со злостью поддал ей сапогом: пусть не лезет к человеку, у которого нечего закурить. Во дворе прислушался: невдалеке раздавался дробный металлический перестук, это трудяга Савченко отбивал на бабке косу. Однако завтра воскресенье, и уж он, Иван, завтра косить не пойдет, разве что в полдень поворошит скошенное. Савченко же, конечно, будет вкалывать и в воскресенье, как и каждый день, таков уж этот жадный до работы человек. Что значит — из семьи подкулачников! У него уж точно найдется закурить, подумал Иван-Снайпер и сошел с низкого крыльца. За изгородью в грядках снова распрямилась его дебелая женка.
— Слышал, к Косатому Усов приехал, — негромко сообщила она.
— Усов?
— Ну, Усов. Тот самый…
— К Косатому?
— Ну.
Вот это новость, удивился Иван-Снайпер. В деревне этого Усова не забыли многие, особенно те, кто постарше, вспоминали о нем редко когда добрым словом, больше злым, с болью и проклятием, — так он насолил здесь за несколько предвоенных лет классовой борьбы и чекистских репрессий. После того, как в канун войны незаметно исчез из этих мест, нигде его никто не встречал и даже не слышал о нем, многие его считали погибшим. А он, гляди ты, оказывается, жив-здоров и даже приехал к своему дружку и помощнику Косатому.
— Под вечер Манька Володева видела, как с автобуса через околицу шел, — рассказывала жена. — Огородами, чтоб не узнали. Справный такой, в шляпе.
— В шляпе?..
Взволнованный услышанной новостью, Иван-Снайпер не спеша побрел меченной коровьими лепехами улицей к хате Савченко. Он даже забыл о том, что хочет курить, когда шагнул в раскрытые ворота его усадьбы. Савченко, крупный, широкогрудый мужик с седой чуприной, в белой расстегнутой сорочке, закончив отбивать косу, прилаживал ее к косовищу.
— Слыхал? — спросил его в воротах Иван-Снайпер. — Усов приехал.
Внешне спокойный, будто безразличный к его словам, Савченко поднял косу, попробовал прочность ее крепления к косовищу и отставил к стене сарая.
— Приехал, ага.
— К Косатому?
— К Косатому.
— И что ему надо?
— Видать, что-то надо, — уклончиво отозвался Савченко.
Но, судя по всему, он тоже не знал, с какой целью приехал гость. Хотя, если бы и знал, от Савченко не много услышишь. Иван-Снайпер знал характер соседа и не очень стремился вызвать его на разговор.
— Закурить найдется?
Савченко молча вытащил из тесного кармана штанов помятую пачку «Примы», протянул соседу. Потом и сам взял сигарету.
— Так что же это получается? — закурив, никак не мог чего-то понять Иван. — Или поворот учуяли?
— Может, и учуяли.
Савченко был старше Ивана-Снайпера, неразговорчив и сдержан в чувствах, может, потому, что таким родился, а может, жизнь научила быть молчуном. Возвратясь пять лет назад из ссылки, где он отбыл едва ли не двадцать пять лет, он так и не почувствовал себя ровней с земляками-колхозниками, старался держаться в стороне. Не то что его сосед Иван, который так загеройствовался в войну и особенно после нее, что готов был забыть свою настоящую фамилию Ярошевич, откликаясь исключительно на партизанскую кличку Снайпер. Большой славы в партизанку он не обрел, зато теперь любил поговорить о собственном бесстрашии и обижался, если кто-то сомневался в том.
— Я ему, сволочи, покажу, такую его мать! — выругался Иван-Снайпер и пошел со двора.
На улице, однако, остановился, еще не зная, как реализовать свою угрозу. Потоптавшись возле изгороди, вспомнил, что есть еще человек, с которым следовало бы поделиться новостью про Усова. Это учитель Леплевский, что жил в районе, но вчера приехал на косьбу — помочь одинокой матери. Старая Леплевская жила на краю деревни, у пруда, и Иван-Снайпер решительно двинулся туда.
Всю дорогу его распирало от внезапно вспыхнувшей злости и застарелой обиды. Когда-то этот энкавэдэшник пересажал у них половину деревни, работая на пару с помощником из местных, счетоводом Косатым. Особенно расстаралась эта пара в тридцать седьмом, когда загребла и отца Ивана, и многих других. На Косатого у сельчан злобы уже не осталось, перегорела за то время, пока этот стукач пребывал там же, куда спровадил земляков. Правда, в отличие от многих ему повезло, вернулся, хоть и с нажитым в лагере туберкулезом. Теперь тихо доживал век в большой старой хате вместе со своей старухой. Большое семейство Косатого рассыпалось после войны и жили кто где; никто к нему не наведывался, даже дети отвернулись. Косатый своего греха не скрывал, скупо рассказывал, что на сотрудничество с органами его вынудил тот же Усов, узнав, что за Косатым грешок имелся со времен революции, когда, будучи в армии, он из любопытства раза два посидел на партийных сходках левых эсеров. Эта любознательность дорого обошлась солдату Косатому, а следом за ним и его вовсе не любознательным землякам.
