На не отгороженном от улицы дворе старой Леплевской никого не видно было, но возле сеней у стены стояли рядышком две косы с блестящими лезвиями, заметив которые Иван-Снайпер понял, что учитель дома. И еще кто-то, судя по всему, тот, кто помогал ему на косьбе. Неторопливо перейдя заросший лопухами двор, Иван оказался по другую сторону хаты и сразу увидел двух мужиков. Возле глухой стены под старой раскидистой грушей стоял небольшой столик с лавкой, за которым сидели моложавый, хотя и лысоватый учитель Леплевский и его гость, местный колхозник Дубчик. Последний напоминал преждевременно состарившегося подростка с худой шеей и сморщенным личиком. Оба молча уставились на незваного гостя. На застланном газетой столе лежали сорванные с грядки луковицы и стояли два стакана. Бутылку они, конечно, предусмотрительно убрали в траву, что не укрылось от зоркого взгляда одноглазого Снайпера.
— Пьем? — вместо приветствия строго констатировал гость.
— А что — нельзя? — с вызовом ответил Леплевский. В его глазах, однако, мелькнула тень озабоченности — мало ли что? Все же Леплевский недавно вступил в партию, к чему стремился не один год, и потому имел все основания остерегаться. — И тебе можем налить. Дубчик, давай стакан.
Дубчик сидел с полным ртом и не сразу подвинул свой пустой стакан, в который Леплевский бережно отмерил ровно до половины. Потом немного плеснул в свой.
— Вот докосили и решили отметить, — сдержанно пояснил учитель.
Иван-Снайпер молча выпил водку — одним глотком, закусывать не стал, взял со стола пачку болгарских «БТ». Затянувшись, расслабленно опустился на узловатые корни груши.
— Знаете, кто к Косатому приехал?
— А кто? Племянники? У него в Орше племяши живут, — спокойно пояснил хозяин, тоже закуривая.
— Племяши! Усов, вот кто приехал. Тот самый. Из НКВД. Который твоего брата смылил. И твоих, Дубчик. А то — племяши…
За столом замерли. Леплевский молчал, словно проглотил язык, а Дубчик даже перестал жевать.
— Это что же ему понадобилось? — наконец проговорил учитель.
— Значит, что-то понадобилось. Может, кого-нибудь тогда недобрал?
— И вправду недобрал. Мы же вот остались.
— Мы-то остались и радуемся. А скольких не осталось? У меня отец, у тебя брат. Такой славный мужик был… Грамотный, все учился… И партейный. У него вон, — Иван кивнул на Дубчика, который сидел, откинувшись к бревенчатой стене. — У него, считай, вся семья пропала.
— Батька, — тонким голосом уточнил Дубчик.
— Батьку взяли, а мать померла. Почему померла — не знаешь? Потому, что надорвалась с кучей малых. Ты вот старший, так выжил. А младшие твои где?
— Под крестами…
— Вот-вот, под крестами. С голодухи дошли. Помню, как по деревням попрошайничали…
— Попрошайничали, — уныло подтвердил Дубчик.
— Но ведь реабилитировали, — вставил Леплевский и заученно бодрым тоном продолжал: — Партия допустила ошибки, она их и исправила.
— Что исправила твоя партия? — вспыхнул Иван-Снайпер. — По шестьсот пятьдесят рублей заплатила? За душу человеческую.
— Это компенсация, — уточнил Леплевский.
— Это не компенсация, а — чтобы отделаться от людей.
— Но ты же взял? И он тоже взял, — кивнул Леплевский в сторону пригорюнившегося Дубчика.
— А как не взять? Ты бы не взял?
— Мне не платили. За брата не полагается.
— А я взял. Я на те деньги кухвайку себе купил.
— Ты купил фуфайку, а Дубчик поллитровку.
— Три бутылки, — тихо возразил Дубчик.
— Ну вот, даже три бутылки. И все пропили. В райфо снова вернули. И ты фуфайку пропьешь, — учитель вроде подтрунивал над Иваном-Снайпером, который ерзал на жестких корнях.
По всей видимости, простая логика учителя его обезоружила, и он не сумел возразить. Хотя и очень хотел.
— А что, больше нет? — после непродолжительной паузы спросил он почти спокойно.
— Больше нет. Кончилась, — показал хозяин пустую бутылку. — Разве что у Дубчика…
— Была у собаки хата! — бросил Иван-Снайпер, с усилием поднимаясь. — Пойду к Баранихе схожу.
Обычно при срочной надобности они бежали к бобылке Баранихе, у которой всегда что-нибудь находилось — бутылка самогона или кислого болгарского вина. Вино колхозники не любили, потому что слабое, «плохо брало». Однако пили и вино, хотя в меньших количествах, потому что, как говорили в деревне, вино — не водка, много не выпьешь.
— Так нам подождать или как? — спросил Леплевский.
— Ждите!
Иван скрылся за углом хаты, а двое остались на своих местах. Молча курили, не хотелось разговаривать. Леплевский хотя и не был молчуном от природы, но, оторванный от жизни в деревне, с односельчанами разговаривал редко и мало. Со многими это было ему неинтересно — учитель наперед знал, от кого что услышит. Иное дело за бутылкой, в застолье. Правда, жаль, что нельзя выпивать молча, приходилось высказываться. В общем, и в застолье было небезопасно: среди собутыльников вполне мог оказаться сексот. Сегодня вот молча выпили с Дубчиком, но приволокся этот балабон Снайпер, и Леплевский почувствовал: теперь надолго. Он уже не мог ограничиться одной бутылкой, появилось естественное желание добавить, а главное — встревожила принесенная Снайпером новость об Усове. На трезвую голову, возможно, все выглядело бы иначе, — на хмельную же Леплевский становился чересчур чувствительным, старые обиды остро оживали в его незаживающей памяти. С нарастающим гневом он думал об Усове. Гляди ты — явился, по существу, на место своего преступления, значит, здешних, тех, кто пострадал от него, ни во что не ставит. Или восстанавливает старые связи с сексотом Косатым? Или там, наверху, наметился новый поворот в большой политике? Как здесь, в деревне, узнаешь?
Всю жизнь Леплевский страдал за старшего брата Сергея, который когда-то первым в их немалой семье выбился в люди и тянул за собой остальных. После школы устроил младшего в учительский институт в Орше, учил и воспитывал. Воспитывал, конечно же, в коммунистическом духе, как и надлежало сознательному педагогу-большевику. Учиться в институте было нелегко, не хватало ни времени, ни учебников. Каждый раз после выхода очередного постановления ЦК партии брат советовал ему основательно проштудировать первоисточники, использовать дополнительную литературу, труды классиков марксизма-ленинизма. И еще приучал выступать на собраниях, проявлять активность, вырабатывать в себе классовую бдительность. Все это непросто давалось младшему Леплевскому, но он старался. В институте стал членом комсомольского бюро, агитатором, сдал нормы на значки ГТО, ГСО, «Ворошиловский стрелок». Раза два его уже вызывали на беседу в органы, похоже, имели что-то в виду. Что-то хорошее, может, решающее в его судьбе. И он ждал.
Все рухнуло однажды в полночь. Едва он прилег, засидевшись за конспектами «Краткого курса ВКП/б/», как в окно постучали. Брата не было дома, за день до того поехал в деревню помочь матери с дровами да и прихватить кой-каких продуктов для двух городских сыновей. Леплевский открыл, в комнатушку ввалилось человек шесть энкавэдэшников, подняли жену брата с грудным ребенком, потребовали хозяина. Леплевский сказал, что старшего брата нет дома. «Где он, отвечай быстро!» — приказал главный чекист с короткими, щеточкой усиками под ноздреватым носом. Леплевский некоторое время колебался, раздумывая, говорить правду или соврать. Но не стал врать, сказал честно, как было: брат в деревне, на днях должен вернуться. В деревне той ночью его и взяли. Но брал уже не тот с усиками, а местный уполномоченный Усов.
Потом много лет (до и после войны) Леплевский жалел, что сказал правду, может, надо было направить их по ложному следу — в Минск или в Витебск, пускай бы искали, теряли время. А самому предупредить брата, пусть сматывается куда-нибудь подальше. Некоторые в то время так и поступали. Но что ждало бы его самого, если б обман раскрылся? И без того несладко, временами он даже завидовал брату: если тот жив, то его хотя бы кормят. А каково прокормиться ему, отчисленному из института, оставшемуся без жилья, без прописки, без работы? Хорошо еще, что после нескольких месяцев скитания по чердакам и садовым будкам у знакомых приняли на железную дорогу путевым рабочим, что дало возможность дотянуть до войны. В войну, как железнодорожника, не мобилизовали, но оказался он в оккупации, едва не умер от тифа в родной деревне. Потом угнали в Германию на рурские шахты. А после войны завербовался в Карело-финскую, строил гидроэлектростанцию, учился заочно и лишь три года назад устроился учителем в районе.
В прошлом году его приняли в партию.
Леплевский встал из-за столика, подошел к изгороди. Солнце уже закатилось за лес, из ольшаника надвигались вечерние сумерки, сильнее запахло картофельной ботвой, потянуло дымком из соседней трубы. Спину в легкой сорочке пробирал озноб. Надо бы сходить в хату да накинуть пиджак, но учитель тянул время в ожидании посланца за добавкой. Дубчик в заношенной серой свитке также терпеливо ждал, подпирая худыми плечами еще тепловатые бревна.
