Роберт Эйкман
Внутренняя комната
Когда мотор глох, проходило не меньше получаса, прежде чем мой отец соизволял подать сигнал о помощи. Если поломка заставала нас во время подъёма или спуска по склону холма, нам сперва приходилось толкать машину до полного изнеможения. Если мы врезались во что-нибудь, то, конечно, не обходилось без ссоры. Если — как случилось в тот день — машина просто переставала трястись и урчать, когда мы катились по идущей под уклон дороге, отец пробовал себя в ремесле механика. Это была наихудшая из всех неожиданностей — по крайней мере, из тех, что касались автомобильных прогулок.
По своему опыту я знала, что ни дождь, ни снег — не говоря уже о тумане — не имели для него ровно никакого значения; однако в тот день стояла самая жаркая на моей памяти погода. Позднее я поняла, что это было знаменитое Долгое лето 1921 года, когда засолилась вода на дне загородных колодцев и люди находили в их грязи запечённых и пригодных в пищу угрей. Но чтобы знать об этом в то время, мне пришлось бы читать газеты, тогда как я — хотя и наловчившись читать, благодаря маминой самоотверженности, уже к своему третьему дню рождения — по большей части предоставляла упражняться в этом моему младшему брату Константину. Вот и в тот раз он читал пухлый том, которой толщиной не уступал ширине и походил размерами и пропорциями на его собственную голову. Как и всегда, он возобновил свои занятия, лишь только ему позволили это сделать прыжки нашей почти безрессорной машины — и даже до того, как она остановилась. Моя мать сидела на переднем сиденье, неизбежно исправляя упражнения её учеников. Преподавая свой родной немецкий сразу в пяти школах (из них одна — фешенебельная, три — вдалеке от дома), она как-то умудрялась содержать нас четверых и нашу машину в придачу. Передняя левая дверь приоткрылась в опасной близости от бурлящего шоссе.
— Эй! — крикнул отец.
Молодой человек в большом жёлтом спорткаре покачал головой и промчался мимо. Из всех машин на дороге отец выбрал наименее подходящую.
— Эй!
Я не помню, как выглядела следующая машина, но она не остановилась.
Встав лицом к дороге, по которой мы приехали, отец рассекал воздух левой рукой, как неопытный полицейский. Возможно, водители проезжали мимо, потому что считали его слишком странным. Наконец, машина, ехавшая в обратном направлении, притормозила у него за спиной. Отец ничего не заметил. Водитель надавил на клаксон. В те времена они издавали пронзительный визг, и я зажала уши руками. Между ладонями и головой мои длинные русые волосы были похожи на хрупкий лён под солнцем.
Отец бросился поперёк дорожного потока. Кажется, это была Портсмут-роуд. Мужчина, остановивший автомобиль, вышел и направился к нам. Я заметила, что его спутница — в вишнёвой шляпке-клош и намного моложе его — занялась своими ногтями.
— Поломались? — спросил мужчина.
Мне казалось, что это очевидно: дорога позади нас была усеяна деталями двигателя и маслянистыми каплями. К тому же, отец, конечно, объяснил ему?
— Что-то не получается найти корень зла, — сказал отец.
Мужчина стянул с руки водительскую перчатку, большую и грязную.
— Подержите-ка.
Отец подержал.
Мужчина небрежно запустил руку под капот. Раздался громкий хлопок.
— Накрылась. Если спросите меня, то не ручаюсь, что она вообще когда-нибудь заведётся.
— Тогда лучше не буду спрашивать, — дружелюбно сказал отец. — Жарковато, правда?
Он утёр высокий морщинистый лоб и провёл рукой по гребням седых волос.
— Нужен буксир?
— Только до ближайшего гаража.
Отец всегда произносил это слово с идеальным французским акцентом.
— Куда?
— До ближайшей мастерской. Если вас это не слишком затруднит.
— Ну, теперь уж деваться некуда, правда?
Мужчина извлёк из-под заднего сиденья своей машины толстый потёртый трос, чёрный и засаленный, как верёвка палача.
— Рада познакомиться, — только и сказала его подруга, собирая в футляр свои скальпели и лак для ногтей. Нас дотянули до города, который мы проехали час или два назад, а затем отцепили у ворот гаража, стоявшего на окраине.
— Он, конечно, закрыт на выходные? — спросила мама. Вот уж чей голос я всегда могу вспомнить в одно мгновение: гортанный, и всё же красивый, по-настоящему золотой.
— Вернётся, наверное, — сказал наш благодетель, по-рыбацки сматывая верёвку. — Постучите как следует.
Он трижды громыхнул ногой по опущенному железному ставню и, не сказав больше ни слова, уехал.
Это был мой день рождения, и, вспомнив про обещанное море, я начала хныкать. Константин, раздражённо поёрзав, ещё глубже ушёл в себя и свою книгу; но мама, перегнувшись через переднее сиденье, раскрыла мне свои объятья. Я подалась к ней и зарыдала, уткнувшись в плечо её ярко-красного платья.
— Kleine Lene, wir stecken schon in der Tinte.
Моему отцу, который владел идеальным произношением на шести языках, но говорил лишь на одном, не нравилось, когда мама переходила на свой родной немецкий в кругу семьи. Он ещё резче стукнул по ставню. Мама хорошо знала все его причуды, но не придавала им значения, когда дело касалось нашего благополучия.
— Эдгар, — сказала она, — давай вручим детям подарки. Особенно моей малышке Лене.
Мои слёзы — пусть детские и не такие вязкие, как те, что люди проливают, повзрослев, — оставили на алом плече её платья пурпурное пятно. Она с улыбкой покосилась на произведённый мной ущерб.
Отец был только рад отложить решение проблемы с машиной на потом. Тем временем, опасаясь мародёрства, мама взяла с собой свои тетрадки, а Константин — его пухлую книжку.
Мы зашагали по главной дороге, шумной, выжженной солнцем и столь мало пригодной для нашей неспокойной эпохи. Пыль и гравий впивались мне в лицо и колени, как толчёное стекло. Я шла впереди рядом с мамой, державшей меня за руку. Отец пытался пристроиться по другую сторону от неё, но дорога была для этого слишком узка. Константин, погружённый, как всегда, в свои мысли, задумчиво шагал позади нас.
— Правильно пишут в газетах, — воскликнул отец, — британские дороги никогда не строились для машин. Разве что для заезжих.
Мама кивнула с лёгкой улыбкой. Даже в тех мешковатых платьях, популярных в двадцатые годы, она просто не могла не восхищать — с её пышными, волнистыми волосами цвета мёда, с её эллинским профилем. Наконец, мы вышли к главной улице. В первом же магазине одна из витрин была забита игрушками; в остальных громоздились сомнительного вида ткани, бакалейные товары и лотки с углём. Вывеска «Торговый ряд», вырезанная по дереву и будто приклеенная к стене, тянулась, и довольно криво, через весь фасад.
Это был не просто старомодный магазин, но магазин, который даже в свои лучшие времена предлагал слишком много никому не нужных товаров. Бросив тревожный взгляд на витрину с игрушками, отец сказал:
— Выбирайте, что захотите. Вы оба. Но сперва осмотритесь как следует. Не нужно спешить.
Затем он отвернулся и замурлыкал себе под нос мелодию из «Леди розы».
Но Константин тут же сказал:
— Я выбираю телеграфные провода.
Они тянулись вдоль проложенной через всю витрину железной дороги из помятой жести, с которой давно не стирали пыль: шесть проводов на семи или восьми столбах с каждой их стороны. Хотя я не могла понять, зачем они понадобились Константину (и хотя он их так и не получил), но всё же эти провода и ржавая железная дорога под ними — единственное, что осталось в моей памяти о том окне.
— Сомневаюсь, что они продаются, — сказал отец. — Осмотрись, будь умницей. Не спеши.
— Мне больше ничего не нужно, — сказал Константин и повернулся спиной к унылому зрелищу.
— Ладно, посмотрим, — сказал отец. — Я отдельно поговорю о них с продавцом.
Он посмотрел на меня.
— Ну, а ты что выбрала? Боюсь, кукол здесь мало.
— Они мне больше не нравятся.
По правде говоря, у меня никогда не было достойной куклы, хотя я страдала от этого факта, лишь соперничая с другими детьми, то есть крайне редко — по той причине, что все наши знакомства были немногочисленны и случайны. Куклы в витрине, засиженные мухами, выглядели омерзительно.
— Я думаю, мы могли бы найти подарок для Лены в магазине лучшем, чем этот, — сказала мама на своём правильном, полном достоинства английском.
— Это было бы несправедливо, — сказал отец. — Мы в него даже не заглянули.
Низкопробность товаров подразумевала дешевизну, которая, к несчастью, всегда имела значение; впрочем, ни на одной из вещей не было видно ценника.
— Мне не нравится этот магазин, — сказала мама. — Это магазин, который уже умер.
Та царственная манера, с которой она произносила подобные вещи, была, я думаю, слишком немецкой для моего насквозь английского отца. Быть может, это, а также перспектива неожиданной экономии, заставили его проявить твёрдость.
