Ричард Олдингтон - Парни из нашей деревни

Маленькая и дряхлая церковка в этой очень маленькой и дряхлой английской деревушке стояла на нижнем уступе холма. Сама деревушка приютилась еще ярдов на двести ниже, как будто она постепенно сползла по склону и, отвернувшись от унылой церковки и еще более унылого склона, обратилась лицом к тучности и сытости плодородной долины. Но сама деревушка была бедная. Все, что еще оставалось от процветания в этом своеобразном уголке вымирающей сельскохозяйственной Англии, сосредоточилось в другой деревне, побольше, за три мили отсюда, где была даже своя железнодорожная станция.

Человек с вещевым мешком за спиной и трубкой в зубах толкнул кладбищенскую калитку. В это утро он уже больше трех часов прошагал по прямой проселочной дороге, пролегавшей между холмами; справа от него раскинулась широкая долина с городами и деревнями, лесами и клочками полей, едва приметно блестевшими в бледных лучах октябрьского солнца; слева – пологий склон, на котором лишь время от времени попадались одинокие фермы, окруженные облетевшими и дрожащими на осеннем ветру деревьями.

Никто не встретился ему в пути, так безлюдны эти голые склоны; даже на нашем перенаселенном острове порой не увидишь ни души, стоит только взять в сторону от конюшен и верениц объезжаемых лошадей. На многие мили вокруг – только небо, да голые скаты холмов, да облака, да чахлый кустарник, да разрушенные каменные изгороди, да кучки серых овец. До тысяча девятьсот четырнадцатого года здесь были десятки тысяч овец, теперь их осталось всего несколько стад.

Всякого, кто не осознал последствий «великого похода за цивилизацию», – а таких людей большинство, – удивило бы поведение Хенсона. Он то медленно брел по дороге, свесив голову на грудь, то вдруг устремлялся вперед с неистовой быстротой, как будто пытаясь убежать от самого себя; иногда он вдруг произносил вслух обрывки бессвязных фраз или с каким-то отчаянием заламывал руки. Раз или два он ненадолго присаживался на землю и смотрел, не отрываясь, на дорогу, где сквозь влажную траву проглядывали серые клочья земли. И все время курил, часто и торопливо затягиваясь.

У него было ничем не примечательное старообразное лицо, как у многих младших офицеров, прошедших через войну; оно оживлялось, когда Хенсон разговаривал, но как только он умолкал, приобретало какое-то застывшее выражение, в котором были усталость, печаль и скрытые страдания. Зрелище это теперь столь обычно, да и сам человек этот был так обычен, что вряд ли стоит его подробно описывать. Просто в войну чуть-чуть «расшатались нервы»; побольше физических упражнений – и все как рукой снимет. Так сказал врач. Но, как ни странно, несколько лет физических упражнений пока что принесли мало пользы. Не то чтоб он чувствовал себя по-настоящему больным – нет, просто он испытывал какое-то беспокойство, какую-то тревогу.

Хенсон пересек маленькое кладбище возле церкви и вышел через противоположную калитку. Он искал, где бы поесть, зная по опыту, что идеализм божьего храма в Англии обычно вполне уживается по соседству с пристойным материализмом трактира. На полпути от церкви к деревне он увидел небольшой продолговатый холмик с совсем еще новым памятником жертвам войны.

Памятник представлял собой нарочито грубо отесанный кельтский крест [1]из серого гранита с двумя полированными плитами у основания. На плите, обращенной к деревне, была четко высечена надпись:

С другой стороны были имена:

Битсон Джеймс,

Джадд Уильям,

Додж Джон,

Нейлор Генри,

Темплтон Э. Дж. де Ф.,

Уикхэм Томас,

Уикхэм Уильям

Да, видно деревушка была совсем уж маленькая и бедная, в любой более или менее приличной деревне такой список был бы вдвое длиннее. Хенсон прочел обе надписи и, опираясь на палку, постоял некоторое время, глядя на памятник. Он даже не заметил, как потухла его трубка.

Трактир под вывеской «Круглый дуб» помещался в старой круглой хижине, крытой соломой. Хенсон толкнул дверь, стукнув щеколдой, и вошел в распивочный зал, где пол был выложен исцарапанным и обшарпанным красным кирпичом. Здесь стояло два шатких деревянных стола, полдюжины старых резных кресел и пара деревянных скамей. В камине тлели поленья. На стене висела круглая мишень, в которой под разными углами, словно стрелы в теле святого Себастьяна, торчали шесть дротиков. Было здесь также довольно много разнообразных предметов «искусства». Среди реклам местных сортов пива красовалась фигура знаменитого мистера Джонни Уокера (реклама утверждала, что этот сорт виски все еще крепко ударяет в голову, хотя довоенным любителям напитков он уже явно казался слабоватым), были тут и милые «Пузырики» [2], а рядом, во всем своем великолепии, Его Императорское Величество король Эдуард VII и королева Александра. Календарь скачек, расписание местных поездов, на каминной полке – деревянная модель судна, таинственным образом заключенная в бутылку, и, наконец, объявление: «Играть в азартные игры и употреблять бранные слова воспрещается» – дополняли этот деревенский микрокосм.

В зале никого не было. Хенсон присел к столу и постучал палкой в пол. Пожилой мужчина, небритый, сморщенный, с серыми глазами и седеющими рыжеватыми волосами, появился из двери за стойкой и вопросительно взглянул на Хенсона.

– Доброе утро, хозяин.

– Доброе утречко, сэр.

– Пинту горького пива, будьте добры.

Хозяин нацедил из бочонка большую стеклянную кружку пива и поставил ее на стойку.

– А поесть найдется что-нибудь?

– Да, сэр.

(Для тех, кто не бывал в маленьких деревенских трактирах, нужно пояснить, что по закону хозяева обязаны подавать к выпивке и еду, но почему-то делают они это, как правило, крайне неохотно. Хенсон по опыту знал, что будет дальше.)

– Так что же у вас найдется?

– Да что угодно, сэр, – последовал жизнерадостный ответ.

– Можно что-нибудь горячее – ростбиф, бифштекс или отбивную?

– О нет, сэр, – в голосе хозяина послышался упрек. – Горячего у нас, сэр, нету вовсе.

– Ну, ладно, а как тогда насчет холодного мяса и маринованных огурчиков?

– К сожалению, сэр, мяса у нас нет нисколечко, – хозяин говорил теперь почти оскорбленно.

– Не найдется ли у вас тогда немного хлеба и сыра к огурцам?

– Спрошу, что там есть у хозяюшки, сэр, но что-то я сомневаюсь насчет огурчиков.

И хозяин удалился, как человек, приведенный в грустное недоумение неумеренными требованиями, которые он не может отвергнуть с подобающим достоинством.

Хенсон стал развлекаться, бросая дротики в мишень и время от времени глазея в окно.

Хозяин долго не приходил. Наконец он вернулся, неся большой ломоть белого хлеба, кусочек почти бесцветного канадского сыра, совсем высохшего и потрескавшегося на срезе, немного датского масла и штук шесть маринованных луковиц (по всей видимости, местного происхождения), плававших на дне огромной стеклянной банки с уксусом. Все это, вместе с тарелкой и ножом, он разложил на столе рядом с пивом, изо всех сил разыгрывая при этом старомодную сердечность и гостеприимство.

– Вот, пожалуйста, сэр!

– Спасибо. Не выпьете ли со мной?

– Ну что ж, сэр, большое спасибо, сэр, оно, пожалуй, от глотка виски не откажусь, сэр.

– Прошу вас.

– За ваше здоровье, сэр.

– Спасибо.

Хенсон принялся за свой невкусный завтрак, не без грусти вспоминая суп, омлет, телятину, сыр и вино, которые, как по волшебству, появились бы на столе в самой захудалой французской харчевне. Просто удивительно, какой оборот иногда принимают исторические события.

– Много сегодня прошли, сэр?

– Нет, всего только от Чэдлтона.

– Ого, да это миль одиннадцать, а то и поболе. Пешком путешествуете, сэр?

– Да, надо еще сегодня засветло добраться до Прескота.

Хозяин покачал головой и почесал в затылке.

– Оно, конечно, для джентльменов, которые это любят, может, дело хорошее, но по мне завсегда лучше доехать, Я так думаю, когда бы дела тут шли малость поживее, у нас бы автобус ходил.

– А что, дела плохо идут, да?

– Из рук вон плохо, сэр, а с моим хозяйством так просто хоть в петлю, можно сказать. Совсем у людей денежки перевелись. Кабы мы с хозяюшкой не отложили малость про черный день, так уж и не знаю, как бы сейчас продержались. С самой войны вот так мыкаемся, сэр, вот поверите ли, бывает, за много дней больше полдюжины пинт не продашь, и все одно простое пиво. Даже горькое Держать почти что не расчет.