Станислав Игнаций Виткевич (1885—1939) — выдающийся польский писатель и художник авангарда. В своих произведениях показал деформацию и алогизм современной цивилизации, выразил предчувствие ее краха. Роман «Ненасытимость» (1927—1929), впервые публикуемый на русском языке, раскрывает катастрофическую перспективу общественного развития на примере трагедии человека, утратившего индивидуальность, прежде чем ее найти.
Не вникая в вопрос о том, является ли роман произведением искусства (для меня — нет), — я хочу затронуть проблему отношения писателя к своей жизни и окружению. Роман для меня — это прежде всего описание определенного отрезка действительности, вымышленного или подлинного, — неважно, действительности в том понимании, что главным в ней является содержание, а не форма. Это не исключает, разумеется, самой невероятной фантастичности темы и психологии действующих лиц — речь лишь о том, чтобы читатель был принужден поверить, что все было или могло быть именно так, а не иначе. Это впечатление зависит и от способа изображения, то есть от формы отдельных частей и фраз, и от общей композиции, но художественные элементы не образуют в романе формального целого, непосредственно воздействующего своей конструкцией; они служат скорее усилению жизненного содержания, тому, чтобы внушить читателю чувство реальности описанных людей и событий. Конструкция целого в романе, по моему мнению, второстепенна, возникает как побочный продукт описания жизни и не должна деформирующе влиять на действительность, отвечая чисто формальным требованиям. Конечно, лучше, чтобы конструкция была, но ее отсутствие не является принципиальным недостатком романа в отличие от произведений Чистого Искусства, где без формальной ценности целого не может быть речи о художественном впечатлении, где в случае ее отсутствия нет произведения вообще, а в лучшем случае есть определенным образом претворенная реальность и хаос не связанных меж собой чисто формальных элементов. Поэтому роман в своей независимости от законов композиции может быть всем: от непсихологических похождений, представленных извне, до произведения, граничащего с философским либо общественным трактатом. Разумеется, в нем должно что-то происходить: идеи и их борьба должны быть показаны на живых людях, а не развешены на манекенах. Если этого нет, то лучше написать брошюру или трактат. Убеждение, будто роман обязательно должен ограничиться изображением замкнутого отрезка жизни, когда автор с шорами на глазах, словно пугливая лошадь, избегает всех действительных и даже м н и м ы х отклонений от темы, кажется мне неверным — за исключением графоманского вздора и никому не нужного плоского изображения неинтересных людей, оправданны даже величайшие отступления от «темы». Стремление подлизаться к самым низким вкусам рядовой публики, боязнь собственных мыслей и неодобрения клики превращают нашу литературу (за малыми исключениями) в теплую водичку, от которой тошнит. Верно утверждает Антоний Амброжевич: у нас литература была только функцией борьбы за независимость — с моментом же достижения независимости литературе, кажется, приходит конец — и надежды нет. Прошу не подозревать меня в мегаломании и желании внушить публике, будто мои романы идеальны, а все остальное ерунда. Я далек (и даже очень) от этого. Но я утверждаю, что нынешняя критика из ложно понятого чувства общественного долга и желания привить малые добродетели малым людям не хочет видеть опасных проблем и их возможных решений и решительно тормозит развитие большого стиля в литературе. Все нежелательное программно замалчивается либо плохо понимается и интерпретируется. Фальшь и трусость характеризуют всю нашу литературную жизнь, а те, кто даже справедливо обрушивается на разные неприятные явления (например, Слонимский), бессильны из-за намеренного антиинтеллектуализма и отсутствия понятийных основ. Умственная малограмотность большинства критиков, отсутствие у них какой-либо определенной системы оценочных понятий, отсутствие интеллектуального стержня в соединении с продукцией посредственностей и затопившими рынок переводами заграничного барахла создает грустную картину литературного упадка. Что можно требовать от публики, если критика ниже ее среднего уровня. Я не буду здесь сражаться за общие идеи с отдельными критиками (полемика с ними будет развернута в моей брошюре под названием «Последняя пилюля для „врагов“») — хочу поставить только один вопрос: соотношение частной жизни автора и его произведения.
Во вступлении к «Прощанию с осенью» я написал дословно следующее: «То, что пишет Кароль Ижиковский, мой второй неприятный «враг», о восприятии критиками произведений искусства через личность автора, вполне справедливо. Копаться в личности автора в связи с его произведением бестактно, неуместно, не по-джентльменски. К сожалению, каждый может столкнуться с подобным свинством. Это крайне неприятно». В ответ на это заявление я встретился со следующей реакцией на мой роман. Эмиль Брайтер озаглавил свою рецензию «псевдороман», а в конце ее подчеркнул, объясняя тем, кто не понял цели такого заглавия, что моя книга — «исповедь». Он предусмотрительно не добавил слова «идейная», чтобы его можно было истолковать двусмысленно. Таким образом, всякий заурядный читатель думает (и на это рассчитывает г-н Б., желая досадить и навредить мне), что я просто-напросто описываю факты из своей жизни, о которой у г-на Б. есть некие таинственные сведения. Получается, что это я, нанюхавшись кокаина, был изнасилован каким-то графом, что я был на содержании у одной богатой еврейки на Цейлоне, что я накормил медведицу в Татрах кокаином и т. п. Меня не заподозрят в том, что я был расстрелян коммунистами, ибо в Польше нет Советов, и я, к сожалению, жив и пока что продолжаю писать. На фоне таких рецензий и сплетен мне приходится встречаться с высказываниями такого рода: некая дама, когда я закончил ее портрет, заявила: «Я так вас боялась, думала, как же я выдержу целый час с таким страшным (!) человеком — а оказалось, что вы вполне нормальны и даже хорошо воспитаны». Матери опасаются заказывать портреты своих дочерей в моей фирме, и даже взрослые мужчины садятся позировать с растерянным видом, словно ожидая, что вместо того чтоб рисовать, я по меньшей мере начну вдруг вырывать им зубы или выкалывать карандашом глаза. Второй факт: Кароль Ижиковский (его книгой «Борьба за содержание» я подробно займусь в вышеупомянутой брошюре) написал нарочито двусмысленную рецензию. Он употребляет понятие «гениальный графоман» (это звучит как квадратный круг, а то и похуже) и использует слово «цинизм» в неясном для простого человека значении, а затем добавляет (именно он, с декларацией которого я соглашался в процитированной выше фразе), что в основе моего романа слишком много моих личных переживаний. На каком основании эти господа осмеливаются измышлять такие вещи? На основании мерзких сплетен обо мне? Они могут что-то предполагать — Бог с ними, — но излагать свои предположения в литературно-критических текстах — верх наглости. У меня создалось впечатление, что в этом случае для меня сделано исключение — ни о ком другом ничего подобного мне читать не доводилось. Я не могу отказаться от своего определения их деятельности, поскольку эти господа сами, так сказать, «подставляются» под него. Ведь реализм какого-либо описания вовсе не предполагает непосредственного копирования действительности — он может быть, например, доказательством реалистического таланта автора. Но когда речь идет обо мне, то даже то, что могло бы быть комплиментом, коварно превращается в упрек, к тому же чисто личный и голословный, и вредящий мне в жизни. Как же это назвать иначе? Все это тем более странно, что ни один факт в «Прощании с осенью» не соответствует действительности. Разве что эти господа рассчитывают на то, что опороченный перед публикой автор прекратит писать или перестанет свободно высказываться — с ущербом для своего труда. К подобным, хотя и менее досадным явлениям относится изготовление паштета из произвольно выбранных цитат, причем высказывания «героев» умело смешиваются со словами автора, а фальсифицированный таким образом текст выдается за его идеологию. Можно не хвалить автора, но бороться с ним надо честно — с этим у нас, однако, большие трудности. «Почто с дурнями задаваться», как говорил Ян Мардула. Но лучше уж дурень, чем сознательно недобросовестный критик. Хотелось бы верить по крайней мере в добрую волю, но и это часто совершенно невозможно. Нет автора, который бы не использовал интроспекцию и наблюдения за другими людьми в своем романе. Ведь способность воображать состояние вымышленных личностей и способность к транспозиции действительности, при которой незначительный факт может служить центром, вокруг которого кристаллизуется вся концепция, являются основными качествами романиста. Трудно себе представить, чтобы тот, кто живет в определенной среде, не получал от нее пищи. Все дело в том, как он употребляет эту пищу. Существует некий предел отчетливости типов (особые приметы, как в паспорте), переступая который можно сказать, что данный автор действительно изображает данного реального человека. Но этого нужно прежде всего желать — для достижения неких скрытых целей: рекламных, политических или личной мести. Подчеркну, что мне это совершенно чуждо и что всякую интерпретацию подобного рода, как по отношению ко мне, так и по отношению к актуальной общественной действительности, я буду считать предумышленным свинством, имеющим целью напакостить мне лично. Жаль, что полемика между Каденом-Бандровским и Ижиковским на эту тему завязла в личных нападках, не пролив света на тьму, окутывающую литературное творчество. Если так дискутируют крупнейший ныне наш писатель и тот, кто считается наиболее серьезным критиком, это доказывает, что в сфере литературы дела у нас обстоят скверно.
