— Просто непонятно! Неужели ученые и богачи не могут придумать для простых и бедных людей какие-нибудь другие развлечения вместо кабака Шлемы?..
Памятная встреча Михалка с Зосей Хлевинской произошла весной и надолго отодвинула от Романо́вой ее тревожные мысли и заботы.
Все лето и часть осени парень работал не покладая рук и в самом деле ездил по поручению Хлевинского в какую-то усадьбу, благодаря чему в сундуке его матери скопились изрядные деньжонки. Он уже твердо решил будущей зимой обязательно получить звание помощника мастера. Цеховой мастер Хлевинский сам уговаривал его, окончательно уверовав в то, что парень образумился.
— Через год, — обещал Хлевинский, — мы проведем тебя в мастера, а еще через несколько лет, если не собьешься с пути… то… — тут мастер прервал свою речь, но, лукаво улыбаясь, покручивал пышные белобрысые усы и позвякивал серебряной цепочкой от часов.
Знакомым своим он часто говорил:
— Михал — моя правая рука. Чертовски способный парень! Коли бы только не… не того… я предпочел бы выдать замуж Зосю скорей за него, чем за какого-нибудь никчемного барчука… Ну, может быть, бог даст… будем надеяться… что… молод еще… перебесится…
В ноябре Михал остался без работы, и в течение долгих вечеров в кухне матери он лепил для панны Зофьи фигуру рыцаря из глины. Панна Зофья вышла уже из того возраста, когда ей можно было преподносить кошек и петушков. Рыцарь — еще куда ни шло… Его можно поставить даже в гостиной на комод. К несчастью, для того чтобы вылепить рыцаря со всеми доспехами и оружием и удачно раскрасить его, у Михалка не хватило таланта. Он лепил, без конца лепил, раскрашивал и в конце концов пришел к убеждению, что вся его работа выеденного яйца не стоит. По его сердито сдвинутым бровям и резкому голосу можно было догадаться, что в нем пробуждаются какие-то темные силы. Все же он просиживал в кухне целые дни и вечера и то старался уснуть, лежа за печкой, то учил Жужука новым фокусам, то бросал нежные взгляды на смазливую горничную Розалию, гонялся за ней по кухне, распевал с матерью светские и духовные песни, — словом всеми силами старался так или иначе убить время. Однако он все более и более мрачнел, терял аппетит, голос его становился хриплым, а движения порывистыми. Однажды вечером, взглянув на рыцаря, уже совсем готового, обожженного в гончарной печке, но похожего скорее на однорогого барана, чем на воина с копьем в руке, Михал швырнул его на пол, полез в сундук матери, схватил фуражку и убежал…
Очутившись на улице, он пошел было быстро, потом замедлил шаг и, против обыкновения, понурил голову. В грязном переулке попрежнему излучали тусклый желтоватый свет окна и стеклянная дверь кабака Шлемы. В надвигавшейся темноте черным пятном выделялась фигура мужчины высокого роста, направлявшегося к этим огонькам, — в нескольких шагах от них он остановился и резко повернул обратно. Он дошел до конца переулка, потом снова вернулся к светящимся точкам, постоял возле них несколько минут и зашагал дальше. Так повторялось несколько раз — он то подходил к «волчьим глазам», то отдалялся, то, постояв возле них, быстро отходил, словно хотел убежать. Наконец, ухарски заломив шапку, он решительным движением рванул ручку двери и исчез за ней. Сопровождавшая его собака осталась на пороге и вскоре улеглась там, свернувшись клубком.
На следующий день — это было воскресенье — на просторной площади перед костелом, покрытой выпавшим за ночь снегом и освещенной бледными лучами солнца, собралось много народа. Воскресное богослужение только что закончилось. Люди разных сословий выходили из костела — одни прогуливались по площади, другие собирались группами, разговаривая и разглядывая окружающих. Молоденькая дочка мастера Хлевинского вышла из костела, немного опередив мать и сестру, и, веселая, радостная, легкой походкой спускалась по лестнице. Причина ее приподнятого настроения не вызывала сомнения: Зося была уверена, что внизу у лестницы кто-то встретит ее, учтиво поклонится, бросит на нее пламенный взгляд и постарается обратить на себя внимание ее родителей, чтобы получить приглашение на праздничный обед — пельмени или жареную колбасу. Случалось это в последнее время довольно часто, к большому удовольствию панны Зофьи. В простенькой шляпе, украшенной на этот раз ярким красным бантом, она шла по лестнице, весело улыбаясь. Румяные щечки ее покрыты были нежным, как у персика, пушком, а покрасневшие ручки она прятала в рукавах своей дешевенькой шубки. Но вдруг глаза ее широко раскрылись и на лице появилось выражение неподдельного ужаса. Кто же это стоит там, на последней ступеньке лестницы, видимо поджидая ее, смотрит на нее и смеется отвратительным, оскорбительным смехом? Она ожидала, что увидит молодого скромного человека, с привлекательной внешностью, даже довольно изящного, в простом, но чистом, приличном пальто, в шапке, надетой немного набекрень. Но увидела совсем другого — в засаленном пиджаке, в покрытых грязью сапогах и в сдвинутой на затылок фуражке с нелепо торчащим кверху козырьком, увидела побагровевшее лицо, мутные глаза и какую-то ужасную, вызывающую отвращение улыбку. Девушка побледнела, закусила пунцовые губы и со слезами на глазах бросилась в противоположную сторону. Однако Михал сейчас же подбежал к ней и, расталкивая людей, в упор глядя на нее, не сняв фуражки, заговорил неприятным и слегка охрипшим голосом:
— Я ждал вас, панна Зофья.
Она ничего не ответила и торопливо пошла по тротуару, так тесно прижимаясь к стене костела, что даже испачкала шубку. Стараясь ни на кого не глядеть, она все же заметила, что прохожие начинают обращать на них внимание. Он неотступно шел рядом с ней, как-то странно пошатываясь, и так же громко продолжал говорить:
— Клянусь вам, панна Зофья, я целый час простоял у костела… Меня поджидает веселая компания, но я все бросил ради того, чтобы увидеть вас… Уверяю вас, панна Зофья!.. Ведь красивее вас девушки нет во всем Онгроде!..
Лицо девушки покрылось густым румянцем, и она, еще теснее прижимаясь к стене, ускорила шаг и с трудом произнесла:
— Оставьте меня в покое, пан Михал, уйдите от меня… пожалуйста, уйдите… пожалуйста…
По пылавшему лицу ее текли слезы; всеми силами стараясь удержать их, она быстро моргала ресницами — и вдруг увидела, что спутник ее бьет себя в грудь большой красной пятерней.
— Будь я проклят, — кричал он, — пусть меня гром разразит на этом месте, если я способен причинить вам хоть какое-нибудь зло, панна Зофья… Я люблю вас, люблю больше жизни, панна Зофья, вы мне дороже всего на свете…
Такое признание в любви, высказанное хриплым голосом на улице среди бела дня, в присутствии целой толпы, вызвало громкий смех у стоявших поблизости свидетелей. Панна Зофья, как затравленный заяц, круто повернула и побежала назад к костелу, надеясь, что ее защитят там родные. Увидев, однако, что Зося бежит от него, Михал схватил ее за руку.
— Эге! — закричал он. — Убежать от меня не удастся. Ей-богу, не пущу! Это еще что! Разве я не имею на тебя никаких прав? Ведь я твой любовник, а ты моя любовница. Мы уже перед богом муж и жена! Если ты вздумаешь убежать, я убью тебя… Клянусь богом, убью… Ты моя, и никто не может нас разлучить… Если даже какой-нибудь генерал или князь посягнет на тебя, я не позволю… Убью, а не позволю… Как собаку убью!..
Красной пятерней он то колотил себя в грудь, то с угрозой потрясал ею в воздухе и кричал все громче, а девушку, изо всех сил старавшуюся вырваться от него, не отпускал. Окружавшая их толпа все росла — одни издевались над пьяницей, другие жалели девушку или подтрунивали над ней. Кто-то громко звал полицейского, и тот уже спешил через площадь к толпе, откуда неслись мужские и женские крики. Перепуганная Зося тоже кричала, вырывалась и громко плакала. Но раньше, чем подоспел полицейский, явился мастер Хлевинский, и, ошеломленный, возмущенный, красный, как пион, он растолкал толпу, отбросил ударом в грудь пьяного и инстинктивным движением, словно желая заслонить дочь от любопытных глаз, укрыл ее голову и плечи полой своей бараньей шубы. Тут подоспела и тучная, запыхавшаяся, испуганная жена мастера и, как наседка, защищающая своего цыпленка, бросилась к дочери, безудержно рыдавшей на плече у отца. Две старшие сестры, младшая сестренка и братишка в гимназическом мундире окружили ее тесным кольцом. Хлевинский, расстроенный до слез, обратился к толпе, все еще глазевшей на них.
— Эх вы, скоты этакие! — крикнул он. — Неужели никто из вас не мог защитить девушку, попавшую в такую беду!
В этой разношерстной толпе, состоявшей из ремесленников, рабочих, слуг, кто-то проворчал:
— Кому же охота лезть в драку с пьяницей!.. Силен ведь, как бык!..
Кто-то оправдывался:
— Я позвал полицейского…
Но нашлись и такие, которые продолжали посмеиваться. Гончар Винценты, по обыкновению не совсем трезвый, давно завидовавший богатству и положению Хлевинского, уставился на него своими слезящимися глазами и заорал во всю глотку:
