— Именем закона штата Арканзас… арестую вас по подозрению в убийстве Юпитера Денлапа! — прогремел голос шерифа на пороге комнаты.
Настало что-то ужасное. Тетя Салли и Бенни кинулись к дяде Силасу, крича и рыдая, обнимали его, прижимали к своей груди; тетя Салли гнала всех прочь, говорила, что не даст его, не позволит взять, а негры собрались у дверей, тоже плача… Я не мог вынести этого, сердце у меня разрывалось, и я убежал.
Его засадили в маленький острог в конце поселка, и все мы отправились с ним проститься. Том снова расходился и говорит мне:
— Знаешь, у нас впереди большой подвиг; мы подвергнемся разным опасностям, но освободим старика в одну темнейшую ночь. Да, Гекк, молва об этом разнесется повсюду и мы прославимся!.. — Но дядя Силас расстроил весь этот чудный план, лишь только Том намекнул на него. Он сказал, что считает своим долгом подвергнуться тому, чего требуют законы, и не тронется из тюрьмы, хотя бы даже в ней и двери не было. Это разочаровало Тома и даже глубоко огорчило его, но нечего было делать, приходились с этим мириться.
Тем не менее Том считал себя ответственным за все происшедшее и обязанным поэтому возвратить свободу дяде Силасу; он просил тетю Салли не падать духом, потому что намеревался стараться день и ночь о том, чтобы доказать невинность старика. Тетя Салли ласкала его, благодарила, говоря, что верит в его готовность употребить все свои усилия, и просила его помогать Бенни в присмотре за домом и за детьми. Потом, поплакав и распростясь, мы все воротились на ферму, а тетя Салли осталась на месяц у жены тюремного сторожа, в ожидании суда, который был назначен на октябрь.
Тяжело было всем прожить этот месяц. Бедная Бенни бодрилась, сколько могла; мы с Томом старались поддерживать в доме веселье, но, понятно, это плохо нам удавалось. То же самое было и в тюрьме. Ходили мы навещать наших стариков каждый день, но это было до крайности грустно, потому что дядя Силас спал мало, а во сне все расхаживал, так что страшно исхудал, стал совсем изможденный, заговаривался, и мы все боялись, что эти огорчения одолеют его в конец и убьют. А когда мы пытались ободрить его, он только качал годовою и говорил, что если бы мы только знали, что значит иметь на своей душе бремя убийства, то и не стали бы толковать! И когда Том и мы все убеждали его в различии между убийством и случайным нанесением смертельного удара, он говорил нам, что не видит этого различия: убийство оставалось убийством; он стоял на этом. И по мере приближения дня суда он становился все упорнее и начал даже утверждать, что совершил убийство преднамеренно. Это было ужасно, как можете себе представить. Дело становилось хуже в пятьдесят раз, и тетя Салли с Бенни пришли в совершенное отчаяние. Старик давал нам, однако, обещание не говорить так при посторонних, и мы были рады хоть этому.
Том Соуэр все ломал себе голову над тем, как бы помочь дяде Силасу, и частенько не давал мне спать почти целую ночь напролет, все толкуя о затруднительном деле, но никак не мог придумать чего-нибудь подходящего. Я полагал, что нечего тут и стараться; кругом было мрачно, я решительно упал духом, но Том — нет! Он не хотел бросать дела и все выдумывал и придумывал, мучил свои мозги.
Наконец, наступил и суд. Было это около половины октября. Мы все явились, разумеется; да и вся зала была битком набита. Бедный дядя Силас походил более на мертвеца, чем на живого человека; глаза у него ввалились, он весь исхудал и был крайне уныл. Бенни села возле него с одной стороны, тетя Салли — с другой; обе они казались страшно взволнованными и сидели, опустив вуали на лицо. Том уселся возле защитника и совался во все, разумеется, и адвокат, и судья, не мешали ему. Он даже иногда прямо принимал на себя дело из рук адвоката, что было и недурно иной раз: этот адвокат был какой-то захолустный, настоящая болотная черепаха, которая, по поговорке, не умеет даже спрятаться, когда дождь идет.
Присяжные были приведены к присяге, обвинитель поднялся с места и начал речь. Он наговорил таких ужасных вещей против дяди Силаса, что бедный старик застонал, а тетя Салли и Бенни залились слезами. То, что он принялся рассказывать об убийстве, поразило нас всех, до того оно не походило на заявление самого дяди Силаса. Он говорил, что представит двух очевидцев убийства, что два достоверные свидетеля видели, как подсудимый убил Юпитера, и убил предумышленно. Эти два лица видели, что Юпитер был покончен разом, от одного удара дубиной; потом на их глазах подсудимый запрятал тело в кусты; Юпитер был тогда положительно мертв. Затем, продолжал обвинитель, Силас воротился и стащил убитого в табачное поле, тоже на виду у свидетелей, а позднее, ночью, воротился и зарыл его, что тоже видел один человек.
Я думал про себя, что бедный дядя Силас лгал нам, потому что не думал о свидетелях, и ему не хотелось приводить в отчаяние тетю Салли и Бенни. Он был прав совершенно: на его месте, я солгал бы точно так же, как и всякий другой, кто хотел бы спасти от лишнего горя и позора близких своих, неповинных ни в чем. Наш защитник совсем осовел, да и Тома оно озадачило, как я заметил; впрочем, он тотчас же принял на себя спокойный вид, как ни в чем ни бывало, но я-то видел хорошо, каково у него на душе. А публика… ну, что и говорить о ее впечатлении!
Покончив свою речь новым заявлением о том, что свидетели подтвердят его показания, обвинитель уселся на место и стал спрашивать тех, кого считал нужным.
Прежде всего он вызвал кучу лиц, которые показали, что знали о смертной вражде между покойным и дядей Силасом. Они слышали не раз, как дядя Силас грозился покойному; все говорили об этом, а также и то, что покойный боялся за свою жизнь; он сам поверял двум или трем лицам, что, рано или поздно, а дядя Силас уходит его.
Том и защитник предложили несколько вопросов свидетелям, но это не помогло: те твердо стояли на своем.
Вслед за тем был вызван Лэм Биб; он подошел к решетке. Мне вспомнилось, как он и Джим Лэн шли, толкуя о том, чтобы занять у Юпитера собаку или что другое, и это напомнило мне ежевику и фонарь, а от этого мысли мои перешли на Билля и Джэка Уитерс, которые говорили о негре, укравшем мешок зерна у дяди Силаса. Это вызвало у меня в памяти тень, которая показалась вскоре вслед за тем и так напугала нас… А теперь этот самый призрак сидел среди нас, да еще, в качестве глухонемого и нездешнего, на почетном месте: ему дали стул за решеткой, где он мог сидеть спокойно, скрестив ноги, тогда как вся публика едва не задыхалась от давки. Итак, мне живо представилось все происходившее в тот день, и я невольно подумал, как все было хорошо до него и как все подернулось скорбью с тех пор!
Лэм Биб, спрошенный под присягою, показал: — В тот день, второго сентября, я шел с Джимом Лэн. Время было в закату. Мы услыхали вдруг громкий разговор, точно двое ссорились вблизи от нас, за ореховыми кустами, что ростут у плетня… Один голос говорил: «Не раз уже повторял я тебе, что убью тебя»… И мы узнали голос подсудимого… В ту же минуту видим, какая-то орясина взвилась над орешником я мигом опустилась опять; слышен был глухой удар; потом кто-то простонал раз, другой… Мы проползли тихонько туда, откуда можно было видеть… перед нами лежал мертвый Юпитер Денлап, а подсудимый стоял над ним с своей дубиной в руках… Потом он потащил труп и запрягал его в кусты, а мы осторожно выбрались прочь и ушли…
Это было нечто ужасное. Мороз пробирал всех по коже, и в зале в продолжение всего этого рассказа было так тихо, как будто она была пуста. А когда свидетель умолк, все тяжело вздохнули и взглянули друг на друга, как бы говоря: «Не страшно ли это?.. Что за ужас!»
Тут случилось нечто, поразившее меня. Во время показаний первых свидетелей, говоривших о вражде, об угрозах и о тому подобном, Том Соуэр так и кипел, стараясь уловить их на чем-нибудь. Чего он только ни делал, чтобы сбить их на перекрестном допросе, уличить во лжи, подорвать их свидетельство! Теперь же происходило совсем не то. Когда Лэм начал свой рассказ, не упоминая ни слова о том, что он разговаривал с Юпитером и просил его одолжить ему с Джимом собаку, он слушал тоже внимательно, как бы подстерегая его, и можно было ожидать, что он загоняет Лэпа на передопросе. Я так и готовился выступить тоже вперед, как свидетель, и рассказать вместе с Томом все слышанное нами тогда между этим свидетелем и Джимом. Но, посмотрев на Тома, я так и дрогнул. Он сидел, угрюмо насупясь, и был за несколько миль от нас, мне кажется! Он даже не слушал остальных слов Лэма, а когда тот покончил, он продолжал сидеть, погрузясь в ту же мрачную думу. Защитник толкнул его; он встрепенулся и только проговорил:
— Передопросите свидетеля, если находите нужным, а меня оставьте… Мне надо подумать.
Это сбивало меня с толку. Я решительно ничего не понимал. А Бенни и ее мать… О, они были совсем растерянные и, очевидно, падали духом; они откинули немножко свои вуали, чтобы уловить его взгляд, но это было напрасно; да и мне оно не удалось тоже. Болотная черепаха принялась за свидетеля, но не добилась ничего, только его потешила.
