А увидеть — это еще не все. Они не смогли устоять утром, когда речь шла о том, чтобы отказаться всем вместе. Тогда любой из них рисковал не больше остальных докеров. Теперь их имена стоят в списке. Предстоит вытягивать каждого из ямы, в которую он попал, для этого надо уговорить его пренебречь опасностью, угрожающей ему лично. А это очень трудно, всякий понимает.
Конечно, в этом есть и их доля вины, о чем тут говорить. Никто их в яму не толкал. Держались бы, как все. Трусам больше всех достается — это уж известно, всегда так бывает. И на войне — погибает тот, кто бежит.
Но нельзя их только обвинять, надо учесть и смягчающие обстоятельства: положение в тот момент было неясное, да и коммунисты вели себя не очень уверенно. Кроме того, сейчас их можно лишь пожалеть, они наверняка переживают душевную драму. С одной стороны — опасность, которой подвергает себя каждый из них, с другой — осуждение всех товарищей, а потом и всего населения. А осуждать их будут, это с каждым часом становится все очевиднее, хотя еще сегодня утром их поступок не казался таким уж преступлением. Они уже чувствуют, как общественное осуждение подступает к ним со всех сторон. Их окружает пустое пространство. Ужасное ощущение одиночества подкрадывается к ним. Настоящий, закоренелый мерзавец ничего этого и не заметит. Ему все равно нечего терять. Но тому, кто впервые оступился, кто впервые сбился с пути… Ему приходится выбирать между полным одиночеством и потерей работы, — здесь, в наших местах, где работа на войну убивает всякую другую работу…
А сколько вдобавок к этому у каждого своих личных драм, о которых никто и не догадывается… Потребовалась бы уйма времени, чтобы залезть во все закоулки личной жизни каждого… Взять хотя бы, к примеру, Жан-Пьера Гру…
ГЛАВА ПЯТАЯ
Ходить за каждым по пятам
— Чтобы ноги твоей здесь не было! — злобно крикнула Флора.
За Гру резко захлопнулась дверь. Стоя на площадке, он все еще чувствовал на своей спине удары маленьких, слабых кулачков Флоры. Конечно, захотел бы он по-настоящему сопротивляться — она не смогла бы его выставить. У нее не хватило бы сил. Но разве он мог сопротивляться при таких обстоятельствах? Надо потерять всякий стыд, это хуже, чем просить милостыню. Гру только слегка упирался, показывая, что она его выталкивает насильно. Зря Флора устроила такой скандал из-за пустяков, они не сто́ят того, чтобы порывать отношения между людьми. Можно было поговорить, обсудить, по крайней мере. Но с женщинами…
На улице Гру остановился на тротуаре у лестницы — здесь, в поселке Бийу, у каждого домика такие лестницы — и, повернувшись к двери, размышлял: может быть, стоит вернуться, попробовать вставить словечко. Нет, она, пожалуй, решит, что он боится потерять комнату, а ведь здесь дело совсем в другом.
Он заметил, как в окне соседнего дома кто-то отдернул занавеску. Наверно, услышали крики, а может быть, даже видели, как Флора выставила его за дверь. Почувствовав на себе чей-то взгляд, Гру постарался придать своему лицу безразличное выражение. Он даже выдавил из себя улыбку и махнул рукой — пусть соседка думает, что он не собирается принимать всерьез все происшедшее, что вообще это была не настоящая ссора, а скорее шутка, и все уладится само собой… Вечером, когда он вернется, все будет забыто…
Беспечная улыбка не сходила с лица Гру, а в душе царило полное смятение, и ему было совсем не до улыбок. Он сделал несколько шагов по дорожке между двумя клумбами, которые обнажил мороз, и потянул к себе калитку. Невидимая соседка должна понять: не так все страшно, как ей показалось, калитку, во всяком случае, он открыл сам, никто его об этом не просил. Но в тот момент, когда Гру собирался отпустить калитку (благодаря наклону почвы она закрывается сама), он подумал о состоянии Флоры: должно быть, она сейчас плачет. Все женщины таковы: вспылят и тут же отойдут, и вся злоба выливается в слезах… Как она там? Бросилась на кровать или на стул или прислонилась к косяку двери… Теперь она одна — злиться больше не на кого.
Гру попридержал за собой калитку, для неизвестной наблюдательницы этим он выразил свое колебание, потом непонятно зачем повернул щеколду и проверил, плотно ли закрыта дверца. Но вернуться он так и не решился. Еще не время — все началось бы сначала, и тут у соседки не оставалось бы уже никаких сомнений. И Гру ушел самой непринужденной походкой в город… А Флора, конечно, сейчас плачет, плачет одна, и он даже не попытался ее успокоить…
Был бы дома брат Гру, Жан, муж Флоры, — и все могло бы повернуться по-другому. Даже если бы он встал на сторону Флоры, все же брат остается братом… Он бы все сгладил… Одно его присутствие заставило бы ее быть немного сдержаннее… А там — прошло бы время и нашлись бы нужные слова. Флора могла согласиться выслушать Жана — он-то взглянет на все со стороны. Самому Жан-Пьеру трудно при таком щекотливом положении защищаться против Флоры. Он не чувствует себя равноправным членом семьи.
Он сразу стал посторонним человеком, всего-навсего деверем, гостем, которого только терпят. Несмотря на все прожитые вместе годы, выяснилось, что он мешает, что он чужой. Достаточно такого случая, как сегодня, и сразу вылезло наружу все дурное, а хорошее мгновенно было забыто. Вспылив, Флора наговорила много несправедливого, обидного, она сама это чувствовала, но так всегда бывает с человеком, когда он вспылит. Жан-Пьер занимает их комнату! Съедает их обед! Вечно он торчит тут, мешает, он лишний в семье! На все это Жан-Пьер мог, конечно, возразить, сказать, что он, как и Жан, приносит все, что зарабатывает, домой, хотя женился-то на ней Жан, а не он. И было время, когда он зарабатывал больше Жана, однако все равно ему доставались худшие куски… Но именно этого Жан-Пьер не хотел говорить, да и не должен был. Отношения между ним и Жаном, между ними тремя — Жаном с Флорой и им, а главное — хотя он старается об этом не думать — между ним и Флорой — строятся не на материальной основе, не на мелочных расчетах, а на чем-то совсем другом. Из-за этого-то Жан-Пьер в свои двадцать восемь лет и не хочет расставаться с Жаном и Флорой, не помышляет о женитьбе, не мечтает о другой жизни, хотя неизвестно, счастлив ли он с ними. А они? Она? Трудно разобраться. Но все они привыкли друг к другу и неплохо уживаются между собой — во всяком случае, до сих пор прекрасно уживались… Не было семьи, где бы все шло так гладко…
Как она могла так принизить их отношения, начать эти разговоры о квартире, об обедах, о деньгах, которые он приносит или не приносит… Даже если она была раздражена, разве так можно! Что она наделала! Кто теперь способен все это распутать? Вот что самое трудное. Пойти за Жаном? Переговорить с ним? Ну, они помирятся, а дальше как быть? Все, что она сказала, непоправимо. Даже раньше, в самые лучшие периоды, когда они меньше всего говорили об этой стороне их жизни и Флора брала его получку, не пересчитывая и не требуя никаких объяснений, а сам Жан-Пьер удерживался от каких бы то ни было замечаний по поводу кухни (Жан — тот не стеснялся), все равно и тогда все эти вопросы занимали большое место.
Взять хотя бы то время, когда Жан-Пьер приносил домой больше денег, чем брат. Жан старше Жана-Пьера на два года. Он не пожелал стать докером и работает чернорабочим на верфи, а там, как известно, много не платят. После смерти отца Жан-Пьер переехал к брату и пошел работать на пристань. Это было в сорок шестом году, когда порт начал оживать. Работа была. И не такая работа, за которую даже браться не хочется, а настоящая, чистая работа, на ней не стыдно и попотеть без всяких угрызений совести, без оглядки. При старании можно было неплохо заработать. Старики говорили, что дела пошли куда бойче, чем до войны… В те времена Жан-Пьер чувствовал себя в семье брата гораздо лучше — и это понятно, ведь он приносил больше денег, чем теперь, когда он неделями не имеет никакой работы и живет на пособие безработного. Как известно, даже самые возвышенные чувства умирают, когда у человека в брюхе пусто… К тому же, как Флора, так и Жан и Жан-Пьер, всегда считали, что чувства сами по себе не должны занимать большого места в жизни. Конечно, одно другому не мешает и даже, к счастью, наоборот. Но если вы с раннего детства, ни на минуту не зная передышки, боретесь, как принято говорить, с жизненными трудностями, то сами понимаете, что, когда жизнь лучше, то и на душе светлее… Поэтому-то в те времена Жан-Пьеру было легче. А Жану, пожалуй, и тяжелее, но, как бы там ни было, он искусно скрывал это смутное ощущение собственной неполноценности, которое, возможно, испытывал в своем доме, в своей семье, и то подобие ревности, которое могли зародить в нем пересуды людей: чего это такие молодые живут втроем, одной семьей? Жан-Пьеру пора бы жениться, а он — ни шагу без них и даже ни за кем не ухаживает. Можно подумать… Мало ли что способны говорить злые языки. И, конечно, в таких предположениях всегда есть доля правды. Жан-Пьер старался не придавать значения этим разговорам и клялся себе, что ничего подобного нет — разве вот только то, что он, Жан-Пьер, находит, например, Флору совершенно непохожей на Жана, неподходящей ему и считает необъяснимым их брак…
