Да, она была изумительна! Все те, кто близко соприкасался с Женни, подпадали под власть ее обаяния, но забывали, благодаря чему она стала «Женни Боргез», забывали то великое, что как бы возвышало ее над самой Женни, которая, как все простые смертные, ела, спала, примеряла платья, мучилась от головной боли, не могла дозвониться по телефону, да мало ли еще что!.. Радиоволны доносили до нас чудесное превращение Женни, то самое чудо, которое делало ее легендарной Женни Боргез.
Мария — актриса, пусть бесталанная, но все же актриса, и она знает толк в театре.
— Это верно, — сказала она. — С. многое дал ей. Он и мой учитель тоже… Все мы были влюблены в него… Я никого никогда так не любила, как С. Скажи он хоть слово… Из-за него я и бросила сцену…
Я не стала ее расспрашивать, побоялась, что передо мной откроются головокружительные бездны…
Удивительно, но после того испанского вечера жизнь стала какой-то склизкой — выражение некрасивое, но и жизнь была некрасивой. Каждое, даже самое незначительное событие, разговор, телефонный звонок, письмо таили в себе нечто такое, с чем приходилось непрестанно бороться, чтобы не погибнуть. Я перестала понимать окружающих, слова их разительно противоречили их мыслям. Мне не хотелось расспрашивать Марию, было противно, физически противно. Хорошо бы увезти Женни куда-нибудь очень далеко, но как похитить у человечества Женни Боргез?
Отчего все-таки жизнь оставалась такой же склизкой, ведь все как будто разрешилось наилучшим образом.
На следующий день после интервью в будуар с распростертыми объятиями вошел С.
— Женни! Я знал, что ты не сочтешь меня способным на такую низость!.. Спасибо за доверие.
Женни протянула ему обе руки… Я не видела С. больше десяти лет, он был все еще хорош собой: та же осанка, черные с проседью волосы, мягкий взор голубых глаз с веером морщинок и на гладких щеках цвета старого пергамента — налет желтизны… Они обменялись с Женни долгим взглядом.
— Я слышал тебя по радио, — сказал С. — Ты была достойна удивления, наперекор этому гнусному интервью…
Женни улыбалась. Она не сказала, что передача велась по грамзаписи, сделанной еще до интервью, не спросила, что в ней самой достойно удивления — доверие или талант, который он признает в ней, вопреки мнению, им же самим высказанному. С. привлек Женни к себе и поцеловал в лоб и в губы.
— Чашку чая или чего-нибудь покрепче, метр? — спросила Женни, ведя его под руку к козетке.
Мария наливала в бокалы виски.
— Ах, эта Мария! — сказал С. — Совсем не меняется… Все такая же услужливая…
Что он хотел этим сказать?
— Вы зовете меня Мария! Какое счастье, метр! А я-то думала, вы помните лишь мой псевдоним — Лиан Лионель!
— Да, полно, полно, мы ведь виделись не так давно. Вы уже звались Мария…
Женни слушала их, поворачивая голову то к одному, то к другому, словно следила за игроками в теннис. Нет, жизнь омерзительна, как слизняк. Что бы там ни говорил С., а интервью напечатано, факт останется фактом, даже если С. даст опровержение. «Он его не даст, — сказала мне Женни, когда Мария и С. ушли, — по его мнению, он сделал все, что требовалось, даже больше. Пришел, сказал, что следовало сказать…»
Все как будто улаживается и ничего не улаживается. Никто не докапывается до сути дела, до корня зла. Мнение С. чрезвычайно важно, а «Пари-Суар» читают очень многие. Все уладилось, но зло уже совершилось.
Не знаю, за что С. мог питать неприязнь к Женни. За то, что постарел? За то, что слава ушла и осталось одно лишь обаяние имени? Во всяком случае, после своего визита к Женни он обошелся с ней на людях так, что я окончательно растерялась.
Произошло это на торжественном спектакле в Опере. В кои-то веки Женни сочла нужным присутствовать на спектакле, я имею в виду в качестве зрительницы. Она ненавидела парадные вечера, даже в ресторан ходила редко, потому что не выносила перекрестного огня обращенных на нее любопытных взглядов. Не знаю, почему ее потянуло на этот торжественный спектакль… Женни заявила, что берет меня с собой. Возможно, ей просто захотелось показать мне Париж во всем его блеске; такой случай мог больше не представиться, театральный сезон кончался. Женни решила, что нас будут сопровождать Рауль Леже и первый любовник из Комеди Франсез. «Пусть нас видят в обществе красивых кавалеров, — сказала Женни, — по мнению Марии, это замечательная реклама, лучше даже, чем министры или знаменитости».
Одеть меня — совсем не трудно: все туалеты, показанные манекеншами фирмы, где одевалась Женни, были мне одинаково к лицу, мы терялись, не зная, на чем остановить свой выбор. Золушка в наряде принцессы; все меня смущало: и бриллиантовое ожерелье, и большое декольте. Не хотела я ни декольте, ни ожерелья, но за меня все решила Женни. «Воображаю, что будет с нашими друзьями, когда они увидят тебя, не могу без смеха об этом думать. Мужчины сами ничего не понимают, прелесть моя, им надо все растолковывать… А ожерелье — фальшивое, и если ты его потеряешь, не вздумай подражать мопассановской героине…» Мне ли перечить Женни!
Во фраках, с цилиндрами, наши красавцы мужчины были действительно блистательны. В антракте ползала подошло к ручке Женни. Лицом к лицу с публикой, без посредников, она всегда одерживала победу. Ее кавалером был первый любовник, моим — Рауль Леже.
Во время второго антракта я заметила в толпе, запрудившей фойе, темную с проседью голову Огюста С. При нашем приближении толпа расступилась, как бы давая возможность Женни и С. подойти друг к другу… Но С. лишь отвесил Женни издали чопорный поклон и тут же исчез в толпе, как бы отгородившись от нас живой стеной. По-прежнему гудело фойе, там, за завесой табачного дыма, мерцали огни люстр, мелькали женские лица, слышались обрывки фраз, белели манишки, и внезапно, словно комета, оставляющая за собой огненный след, появлялась какая-нибудь красавица, сопровождаемая долгими взглядами… От всей этой сутолоки и шума у меня в голове стоял звон, точно где-то поблизости били посуду. Постепенно Женни окружила живая изгородь из черных фраков, будто звезду мюзик-холла; вся разница состояла в том, что на Женни не было традиционных страусовых перьев, и она выглядела очень скромно в своем строгом темном платье. Мне в этой сцене была отведена роль драматической инженю. Но когда я увидела сомкнувшуюся позади Огюста С. толпу, кровь, как говорится, «ударила» мне в голову. Чтобы не броситься вслед за ним, я вцепилась в руку Рауля. Женни улыбалась, безмятежно спокойная, красивая… «Пусть бежит… Где ему бороться с Женни, сила на ее стороне. А он просто-напросто старый негодяй…» — прошептал Рауль у самого моего уха. В зале уже погасили свет, когда мы вошли в ложу. Я ничего не видела из того, что происходило на сцене.
Рауль и первый любовник собирались затащить нас после спектакля в какой-нибудь кабачок, но Женни и слышать об этом не хотела. Она простилась с ними у подъезда, не предложив им, против обыкновения, подняться на минутку… Мне не хотелось спать, но я не решилась сказать об этом.
— Не смею приглашать мадам Белланже одну, не принято молодым девушкам появляться в обществе мужчин без спутницы. Тем более в злачных местах… — пошутил Рауль.
Мы с Женни поднялись наверх вдвоем. Ну и жизнь — сплошная маята и тревога.
— А знаешь, — сказала Женни, целуя меня на пороге своей комнаты, — ожерелье-то настоящее. Ты тоже настоящая. И красивая. Наконец-то они это увидели.
Стоял уже июль, было очень жарко. В один из воскресных дней Люсьен пригласил нас обеих, Женни и меня, позавтракать у Ланже. Он, кажется, впервые заметил мое существование, и его приглашение смутило меня, особенно когда я поймала удивленный взгляд Женни. Люсьен виделся с ней урывками, в редкие свободные минуты между двумя съемками, и едва он появлялся, я сразу же уходила к себе.
Посетители ресторана отрывались от еды и смотрели нам вслед: «Женни Боргез…» — шептали они. Люсьен с важным видом заказывал завтрак. Потом отложил меню и потер руки:
— Мадам Белланже, — обратился он ко мне, — почему вы не носите всегда голубой цвет?..
— В самом деле, — отозвалась Женни и внимательно посмотрела на меня. — До чего же красит женщину Париж…
В ее голосе слышался легкий оттенок снисходительности, словно она хотела сказать: «Что случилось? С каких это пор вы стали видеть в Анне-Марии женщину?» А между тем в тот вечер торжественного спектакля она сама разодела меня как куклу, сама издевалась над мужчинами, проглядевшими такую женщину, сама твердила, что я красива… Женни заговорила о другом:
— Как ваши дела с «Гомоном»?[12]
Я сразу почувствовала себя лишней. Какой она умеет быть злой, моя Женни!
После завтрака Люсьен извинился: его ждут в Рэсинг-клубе. Женни не предложила подвезти его, пришлось ему взять такси. Но едва мы сели в машину, она спросила:
