«Здесь цветы не растут, как ни сладок запах, как ни глубок и переливчат цвет животворящего тимьяна, что ползёт по скале, уступ за уступом. Твоя скала высится выжженным солнцем, отдавая тепло вызревающему на склонах зерну. Задержись там, наверху, вдыхая аромат золотистых листьев тимьяна, упиваясь пряно-медвяным запахом трав, что стелются длинной косой в подшёрстке дёрна. Собери скорлупки треснувших каштанов, опавшие сучья вяза, сгреби в кучу лист бузины, похожий на крючковатый палец скелета, — жалкий прах недавнего летнего буйства. Подожги прошлогодний куст ежевики, а потом вспомни, какой на нём по весне рос цветок — на что он был похож? На цвет айвы? На розу? На яблоневый цвет? Всё завтрашнее сгорает в огне — и бузина, и цвет айвы, и виноградная лоза. Освободи узловатый стебель прошлогодней лозы, свей гирлянды из мёртвых ветвей и не бойся меня разбудить — ни взглядом, ни кивком головы, ни словом, ни духом не добраться тебе до моей пещеры. Здесь темно. А там, наверху, где ты, — свет. Только не касайся пальцами струн, твоя лира будет взывать ко мне, а ведь я — даже не дух, — тот хотя бы может передвигаться, — и не лунная нимфа, — так, мгновение в лунном свечении, когда луна превращается в месяц, и свет вдруг тускнеет. Не касайся лиры, прошлое не вороши».
— Ну вот это ещё куда ни шло, — сказал он, — если, конечно, сократить на три четверти да убрать клише.
— Послушай, — обратился он к ней, — всё ясно: я тебя люблю, мне просто хочется l’autre.[6]
Что ж тут не понять? Яснее не скажешь. Это её комната — их комната. Следов вечеринок как не бывало; хризантемы в вазе стоят тёмно-рыжими лохматыми солнцами и пахнут лесом, а не цветами.
Нет, они не цветы, они — деревья, одетые в багрянец и золото.
У их супружества есть свой высокий смысл, — другое дело, что они о нём позабыли, разбазарили его. Но оно у них было. Это Фредерик виноват — он украл её душу. И Белла тоже хороша, — завладела его телом. Но всё равно, этого у них не отнять: они — единое целое, два ствола от одного корня, и даже сейчас, до сих пор, нуждаются друг в друге. Для неё это ясно как день.
Просто последнее время Рейфа будто подменили, но, в конце концов, что такого, если незнакомый офицер на побывке проводит полдня наверху в мансарде в маленькой спальне Ивана, уехавшего в Петроград и, так сказать, завещавшего свою комнату Бёлле на том основании, что был когда-то в неё влюблён и желал снова сойтись с ней по возвращении? С Иваном и Беллой всё было ясно. Но вот с Рейфом и Джулией…
Впрочем, Иван в Петрограде, а запершийся наверху с Беллой Рейф, — чужой. У него нет халата из верблюжьей шерсти точь-в-точь того же песочного цвета, что два цветка с золотой каймой, которые она нашла сегодня днём на столе, — они похожи на рисованные бумажные гирлянды с карнавала. Глупые простенькие цветы без запаха, — от таких ли они с Рейфом сходили с ума? — наглядно выражали чувство потери, которое он, наверное, испытывал каждый раз, приходя к ней после встречи с Беллой.
Всё предстало в другом свете, — резкие краски пропали. Всё было почти так же, как в первый раз, — словно он с Беллой обрёл полноту, а она чисто эмоционально и духовно состоялась благодаря Рико и его словам: «мы вместе уедем туда, где ангелы сходят на землю». Она не сказала Рейфу про то письмо. Как он тогда отозвался, — «отдаёт викторианством»? Да, она спрятала то его письмо, и ещё несколько, на дно кожаного футляра для драгоценностей, выложенного красным бархатом, который когда-то купила во Флоренции. Она хранила в нём свадебную фотографию матери, сделанную в 1880-м году: на ней стоит, положив по тогдашней моде руки на спинку стула, молодая дама, с высокой причёской, с приколотой на груди золотой брошью в виде миниатюрной стрелы, в платье с фижмами, переходящими в узкий рукав до локтя. Насквозь викторианская поза!
Да, он прав — она старомодна (как и её мать в своё время), пусть так, только пылающие письма Рико не были обыкновенными любовными посланиями, — по его собственному признанию, писал он ей их «из глубины бытия». А Белла — Белла просто сняла излишнюю чувственность Рейфа, и вот теперь, почти как в первый раз, — во всяком случае, впервые после операции в родильном доме, — она встречает его без страха. Можно сказать, Белла вернула ей Рейфа.
О Рико она не думала. Но раз он позвал её, независимо от того, насколько платонически можно истолковать его письма, значит есть некая незаполненная пустота. Конечно, она не нужна Рико — тот издёрган, расстроен и вообще любит Эльзу, свою великую королеву-пруссачку. Да, он любит Эльзу — сам говорил, хотя нет — не говорил. Как бы то ни было, на неё обновляюще подействовала их переписка — мгновенный душевный контакт. В последнем письме он написал ей: «Ты — сама жизнь в живом граде духа», и с тех пор они ещё не встречались (он живёт в Корнуолле{54}). Сама жизнь? — это о ней. А вот Рейф Эштон, мой муж знакомьтесь.
Жена, муж. Эльза с Рико очень близки, а они с Рейфом сжигают друг друга, и кончится тем, что спалят друг друга дотла.
Джулия паразитирует на Рейфе, а Рико живёт за счёт Эльзы.
Но стоит только каждому из них ожить, получить подпитку от могучего тела своей половины, как оба они освобождаются от пут и встают вровень друг с другом. Она не думала о Рико. Однако, именно его письмо навело их на разговор о поэзии, это была их с Рейфом страсть.
У Беллы этого и близко нет. Даже если Рейф и пишет Бёлле стихи, между ними нет ничего общего. А к ней Рейфа привела как раз поэзия. И вот теперь она же возвращает его ей.
Он спит. Ей слышно его ровное дыхание. Она лежит с краю, и ей будет легко встать, не нарушив его сон. Она выпрастывается из-под одеяла, встаёт. Нащупывает спички и свечку, которые держит наготове возле кровати, на случай воздушной тревоги, или внезапного зова духа — именно духа, а не души, — звучащего набатом в голове: «Вели мне жить, и я пребуду…» Бывало, ей чудилось, кто-то зовёт её (не Рико ли в далёком Корнуолле?), и тогда она вскакивала посреди ночи, чиркала спичкой, зажигала свечу и, склонясь над листком на подушке, исписывала карандашом страницу — точнее, записывала, будто ей кто диктовал. Наутро переписанное стихотворение отсылалось Рико — Рейфу она так ничего и не послала. Ещё тоненькую пачку отпечатанных на машинке законченных стихотворений она засунула в небольшое углубление на второй полке справа за книгами, — там стояли книги на французском, и расстояния между полкой и верхним рядом жёлтых томиков «Меркюр де Франс» как раз хватало, чтобы просунуть руку и нащупать маленькую нишу. Это был её тайник, её тайна, в которой она боялась признаться даже самой себе.
… Она ставит на стол зажжённую свечу. Прислушивается: Рейф Эштон спит.
Босой ногой ступила на половицу между книжным шкафом и ковриком: холодно! Пробежала пальцами по корешкам, нащупывая сначала один, потом второй томик «Меркюр де Франс». Вернулась к столу, сунула ноги в тапочки — очень уж холодный пол. На мгновение всё преобразилось: рождественская ночь, букет хризантем на столе топорщится, как ёлочка, зажжённая свеча плавает в шарообразном ореоле. В рассеянном свете ночника видны следы ночных бдений — небрежно сложенная стопка книг да пепельницы. «Пошли к чёрту весь этот быт», — написал ей Рико. А что он знает про её быт?
Этот сноп колосьев — стопка исписанных листков со стихами — что это как ни попытка примирить истинную суть с убогой действительностью? Хотя, конечно, стихи — абстракция. Забудем о них на минуту. Сейчас самое главное — это Рейф. Их деревце с огромными шарами — золотыми, багряными, рыжими, — чем не спелые, сочные плоды? Рико и не догадывается о том, что в центре её, как он выразился, «быта» росло это Дерево. Пора плодоношенья — именно так — и дождей: вот что такое её «быт». Она всмотрелась в огромный жёлтый шар, освещённый пламенем свечи: он расплывался перед её влажным взором. Это не цветок — это апельсин на ветке, это ёлка, украшенная святочными яблоками и апельсинами. Это рождественские шары озаряет свеча.
Что-то такое они с Рейфом создали — что-то родилось из их общего горького упрямства, из общей привычки без обиняков делиться друг с другом абсолютно всем.
Да, конечно, лучше было бы знать, что они с Беллой затеяли там, наверху, в её спальне. Но что ей до того? Что ей до Рико с его идеями космоса, родства по крови, твёрдыми понятиями пола, мужчины и женщины в глубинном их значении? Всё это ей чуждо. Настроение, состояние, в котором она пребывает, вообще лишено эротики, а, может, наоборот, насквозь эротично: это состояние ребёнка, это райское блаженство. В раю нет ни брака, ни домостроя. Они ведь с Рейфом всегда были бездомными: их дом — это они сами. Так что теория Рико о том, что мужчина сам по себе, а женщина сама по себе, неверна, трещит по швам. Сам Рико полагает себя вправе описывать подноготную женщины, докапываться до глубин женской души, но стоит только ей попробовать проделать то же самое с мужской половиной, с Орфеем в её поэме об Орфее и Эвридике, как он моментально огрызается: «Держись женского взгляда на вещи, нет ничего лучше женской интуиции». Насчёт женской интуиции он, конечно, прав. Однако, если он вправе с таким дьявольским искусством проникать в женское сердце, то почему ей заказан этот путь с мужчинами? Рейфа же она разгадала, поняла, что он по-настоящему её любит, — просто ему хочется l’autre.
