в голову. Канделябры, что ли?
— Ничего подобного,—торжественно говорит
она и кладет на стол плитку шоколада.— Вот!
Подошла актриса с собачкой, выпучила глаза. Собачка удивилась тоже: понюхала шоколад и тявкнула.
— Откуда? — расспрашивали мы.
— Представьте себе — прямо смешно,—преспо
койно купила в лавчонке. И никто ничего и не спра
шивал, никаких бумаг, и в очереди не стояла. Прямо
увидела, что в окошке выставлен шоколад,— вошла
и купила. Бормана. Смотрите сами.
Какая странная бывает жизнь на белом свете: идет человек по улице, захотел шоколаду, вошел в магазин и — «пожалуйста, сделайте ваше одолжение, извольте-с». И кругом люди, и видят, и слышат, и никто ничего, будто так и надо. Прямо анекдот!
— И не кооператив?
— Да нет же. Просто лавчонка.
— Ну-ну! Нет ли тут подвоха. Давайте попро
буем. А когда съедим, можно еще купить.
— Только, пожалуй, второй раз уж мне лучше не
ходить,—решает Оленушка.—Пусть кто-нибудь
другой пойдет, а то еще покажется подозри
тельным…
Умница Оленушка! Осторожность никогда не вредит.
Когда первая вспышка восторга и удивления проходит, снова становится скучно. Как дотянуть до вечера?
Собачка пищит. Ее хозяйка ворчит и штопает перчатки. Оленушка капризничает:
— Разве это жизнь? Разве так надо жить? Мы
должны так жить, чтобы травы не топтать. Вот се
годня опять будет яичница, значит, снова истребле
ние жизней. Человек должен посадить яблоню и пи
таться всю жизнь только ее плодами.
— Оленушка, милая,— говорю я,— вот вы сейчас
за один присест и между прочим съели добрый деся
ток. Так надолго ли вам яблони-то хватит?
У Оленушки дрожат губы — сейчас заревет.
— Вы смеетесь надо мной! Да! Да, я съела деся
ток яблок, так что же из этого? Это-то меня и у…
уби… вает больше всего… что я так погрязла,
и бе… безвольная…
Тут она всхлипнула, и, уж не сдерживаясь, распустила губы, и заревела, по-детски выговаривая «бу-у-у!».
Аверченко растерялся.
— Оленушка! Ну что же вы так убиваетесь! —
утешал он.— Подождите денек — вот приедем в Киев
и посадим яблоню.
— Бу-у-у! — убивалась Оленушка.
— Ей-богу, посадим. И яблоки живо поспеют —
там климат хороший. А если не хватит, можно не
множко прикупать. Изредка, Оленушка, изредка! Ну,
не будем прикупать, только не плачьте!
«Это все наша старуха наделала,— подумала я.—Оленушке перед этой святой женщиной кажется, что все мы гнусные, черствые и мелочные людишки. Ну что тут поделаешь?»
Легкий скрип двери прервал мои смятенные мысли…
Опять глаз!
Посмотрел, спрятался. Легкая борьба за дверью. Другой глаз, другого сорта. Посмотрел и спрятался. Третий глаз оказался таким смелым, что впустил с собой в щелочку и нос.
Голос за дверью нетерпеливо спросил:
- Ну-у?
— Вже! —ответил он и спрятался.
Что там делается?
Мы стали наблюдать.
Ясно было: на нас смотрят, соблюдая очередь.
— Может быть, это Гуськин нас за деньги по
казывает? — додумался Аверченко.
Я тихонько подошла к двери и быстро ее распахнула.
Человек пятнадцать, а то и больше, отскочили и, подталкивая друг друга, спрятались за печку. Это все были какие-то посторонние, потому что дочкины дочки и прочие домочадцы занимались своим делом, даже как-то особенно усердно, точно подчеркивая свою непричастность к поведению этих посторонних. А совсем отдельно стоял Гуськин и невинно облупливал ногтем штукатурку со стенки.
— Гуськин! Что это значит?
— Ф-фа! Любопытники. Я же им говорил: чего
смотреть! Хотите непременно куда-нибудь смотреть,
так смотрите на меня. Писатели! Что-о? Что у них
внутри — все равно не увидите, а снаружи —так со
всем такие же, как я. Что-о? Ну, конечно, совсем та
кие же.
Одно интересно — продавал Гуськин на нас билеты или пускал даром? Может быть, и даром, как пианист, который, чтобы не терять doigte1 , упражняется на немых клавишах.
Мы вернулись к себе, заперев дверь поплотнее.
— А собственно говоря, почему мы их лишили
удовольствия? — размышляла Оленушка.—Если им
так интересно — пусть бы смотрели.
— Верно, Оленушка,— поспешила я согласиться
(а то еще опять заревет).—Да, скажу больше:
чтобы доставить им удовольствие, мы бы должны
были придумать какой-нибудь трюк: поставить
Аверченку кверх ногами, взяться за руки и кружить
ся, а актрису с собачкой посадить на комод, и пусть
говорит «ку-ку».
Днем, после первой яичницы (потом была и вторая — перед отъездом), развлек нас старухин муж. Это был самый мрачный человек из всех встреченных мною на пути земном. Настоящему не доверял, в будущее не верил.
— У вас здесь, в К-цах, хорошо, спокойно.
Он уныло долбил носом.
— Хорошо-о. А что будет дальше?
— Какие вкусные у вас яблоки!
— Вкусные. А что будет дальше?
— У вас много дочек.
— Мно-го-о. А что будет дальше?
Никто из нас не знал, что будет дальше, и ответить не мог, поэтому разговор с ним всегда состоял из коротких и глубоких по философской насыщенности вопросов и ответов — вроде диалогов Платона.
— У вас очень хорошая жена,—сказала Оленуш
ка.—Вообще вы все, кажется, очень добрые!
— Добрые. А что бу…
Он вдруг безнадежно махнул рукой, повернулся и вышел.
После второй яичницы сложили вещи; мужья дочкиных дочек поволокли наш багаж на вокзал; мы трогательно попрощались со всеми и вышли на крыльцо, предоставив Гуськину самую деликатную часть прощания — расплату. Внушили ему, чтобы непременно убедил взять деньги, а если не удастся убедить — пусть положит их на стол, а сам скорее
1 Беглость пальцев (фр.).-Ред.
бежит прочь. Последнюю штуку мы с Оленушкой придумали вместе. И еще добавили, что если святая старуха кинется за ним, то пусть он бежит, не оглядываясь, на вокзал, а мы врассыпную за ним — ей не догнать, она все-таки старая.
Ждали и волновались.
Через дверь слышны были их голоса — Гуськина и старухи, то порознь, то оба вместе.
— Ах, не сумеет он! —томилась Оленушка.—Та
кие вещи надо делать очень деликатно.
И вдруг раздался дикий вопль. Вопил Гуськин.
— Он с ума сошел!
Вопил громкие, дикие слова.
— Гелд? Гелд?
И старуха вопила, и тоже «гелд».
Крик оборвался. Выскочил Гуськин. Но какой! Мокрый, красный, рот на боку, от волнения расшнуровались оба штиблета и воротничок соскочил с петли.
— Идем! —мрачно скомандовал он.
— Ну что, взяла? —с робкой надеждой спросила
Оленушка.
Он весь затрясся:
— Взяла? Хотел бы я так заплатить, как она не
взяла. Что-о? Я уже давно понимал, что она сдерет,
но чтобы так содрать — пусть никогда не зайдет
солнце, если я что подобное слыхал!
Гуськин в гневе своем пускался в самые сложные риторические обороты. Не всегда и поймешь, в чем дело.
— Так я ей сказал просто: вы, мадам, себе, ма
дам, верно, проснулись с левой ноги, так подождем,
когда вы себе проспитесь. Что-о? Я ей просто
ответил.
— Но вы все-таки заплатили, сколько нужно? —
беспокоились мы.
— Ну? Новое дело! Конечно, заплатил. Заплатил
больше, чем нужно. Разве я такой, который не пла
тит? Я такой, который платит.
Он говорил гордо. И вдруг совершенно некстати прибавил скороговоркой:
— Деньги, между прочим, конечно, ваши.
6
Из К-цов выехали в товарном вагоне.
Сначала показалось даже забавным, сели в кружок на чемоданы, словно вокруг костра. Грызли шоколад, беседовали.
Особенно интересным было влезать в вагон. Ни подножки, ни лесенки не было, а так как прицепили нас где-то в хвосте поезда, то на нашу долю на остановках платформы никогда не хватало. Поэтому ногу нужно было поднимать почти до уровня груди, упираться ею, а те, кто уже был в вагоне, втаскивали влезающего за руки.
Но скоро все это надоело. Станции были пустые, грязные, с наскоро приколоченными украинскими надписями, казавшимися своей неожиданной орфографией и словами произведением какого-то развеселого анекдотиста…
Этот новый для нас язык так же мало был пригоден для официального применения, как, например, русский народный. Разве не удивило бы вас, если бы где-нибудь в русском казенном учреждении вы увидели плакат: «Не при без доклада»? Или в вагоне: «Не высовывай морду», «Не напирай башкой на стекло», «Здесь тары-бары разводить воспрещается».
Но и веселые надписи надоели.
Тащили нас медленно, остановки были частые и долгие. На вокзалах буфеты и уборные закрыты. Видно было, что волна народного гнева только что прокатилась и просветленное население еще не вернулось к будничному, земному и человеческому. Всюду грязь и смрад, и тщетно взывало начальство к «чоловикам» и «жинкам», указывая им мудрые старые правила вокзального обихода,—освобожденные души были выше этого.
