— У тебя еще все впереди, — сказал Морел. — Не похоже, что в тебе так уж не осталось жизни.
Карие глаза неожиданно сверкнули.
— Осталось, — сказал он. — Есть еще порох в пороховницах.
Пол посмотрел на него и засмеялся.
— Мы оба еще можем горы своротить.
Глаза мужчин встретились. Они обменялись взглядом. И, увидав друг в друге жаркую силу, выпили виски.
— Вот ей-ей! — задохнувшись, сказал Доус.
Помолчали.
— И я не понимаю, почему бы вам не продолжить с того места, где вы остановились, — сказал Пол.
— Ты хочешь сказать… — поторапливая его мысль, предложил Доус.
— Да… вместе зажить вашим прежним домом.
Доус спрятал лицо, помотал головой.
— Этому не бывать, — сказал он и, иронически улыбаясь, глянул на Пола.
— Почему? Потому что ты не хочешь?
— Может, и так.
Они молча курили. Закусив черенок трубки, Доус оскалил зубы.
— Ты хочешь сказать, она тебе не нужна? — спросил Пол.
Доус с язвительной усмешкой вгляделся в эту перспективу будущего.
— Сам не знаю, — сказал он.
Дым медленно плыл вверх.
— Мне кажется, ты ей нужен, — сказал Пол.
— Тебе так кажется? — мягко, усмешливо, отрешенно отозвался Доус.
— Да. Она так по-настоящему и не предалась мне… на заднем плане всегда маячил ты. Оттого она и разводиться с тобой не стала.
Доус все насмешливо смотрел на картинку будущего, что рисовалась ему где-то в пространстве над каминной полкой.
— Так они и ведут себя со мной, женщины, — сказал Пол. — Я им нужен до безумия, но по-настоящему принадлежать мне они не желают. И все это время она принадлежала тебе. Я же знал.
В Доусе вдруг взыграл торжествующий самец. Он еще больше оскалил зубы.
— Может, дурак я был, — сказал он.
— Еще какой дурак, — сказал Морел.
— А ты, даже тогда, может, был еще дурей, — сказал Доус. В его словах был привкус торжества и злости.
— Думаешь? — спросил Пол.
Они помолчали.
— Так или иначе, я завтра укачу, — сказал Морел.
— Понятно, — сказал Доус.
Разговор оборвался. Вновь родилось бессознательное желание изувечить друг друга. Теперь они как могли избегали друг друга.
Спальня у них была общая. Когда собрались ложиться, Доус казался отрешенным, о чем-то задумался. Сидел на краю кровати в одной рубашке, уставясь на ноги.
— Не замерзаешь? — спросил Морел.
— Вот гляжу на ноги, — ответил Доус.
— А что ноги? С виду вроде в порядке, — отозвался со своей кровати Пол.
— На вид-то в порядке, а еще вода в них.
— Что за вода?
— А вот поди погляди.
Пол нехотя вылез из-под одеяла, посмотрел на складные, поросшие темно-золотистым волосом ноги.
— Погляди-ка, — сказал Доус, показывая на свою голень. — Вот она вода.
— Где? — спросил Пол.
Тот нажал кончиками пальцев. От них остались вмятинки и исчезли не сразу.
— Подумаешь, — сказал Пол.
— А ты потрогай, — предложил Доус.
Пол нажал пальцами. Остались вмятинки.
Он хмыкнул.
— Погано, а? — сказал Доус.
— Да почему? Ничего особенного.
— Хорош мужик, коли у него вода в ногах.
— По-моему, это дела не меняет, — сказал Морел. — У меня вот грудь слабая.
Он опять лег.
— Сдается мне, все остальное у меня в порядке, — сказал Доус и погасил свет.
Утром зарядил дождь. Морел уложил чемодан. Море было серое, неспокойное, унылое. Казалось, он все больше и больше отключается от жизни. И это рождало в нем злое удовольствие.
Мужчины вдвоем ждали на станции. Клара сошла с поезда и шла по перрону очень прямая, холодно спокойная. На ней был длинный жакет и шляпа из твида. Обоим встречающим эта ее сдержанность была ненавистна. У контрольного барьера Пол пожал ей руку. Доус смотрел на них, прислонясь к книжному киоску. Из-за дождя его черное пальто было застегнуто до подбородка. Он был бледен, и в его спокойствии был даже оттенок благородства. Чуть прихрамывая, он пошел навстречу Кларе.
— Надо бы тебе выглядеть получше, — сказала она.
— Ну, я сейчас в порядке.
Все трое растерянно остановились. Мужчины не знали, как с нею держаться.
— Пойдем прямо на квартиру или куда-нибудь еще? — спросил Пол.
— По мне, можно и домой, — сказал Доус.
Пол шел с краю тротуара, рядом с ним Доус, рядом с Доусом — Клара. Они шли и вели благовоспитанный разговор. Окно небольшой гостиной выходило на море, за ним неподалеку беспокойные серые воды с шипеньем накатывались на берег.
Морел подвинул большое кресло.
— Садись, Джек, — сказал он.
— Не хочу, — сказал Доус.
— Садись, — повторил Пол.
Клара разделась, положила жакет и шляпу на диван. Заметно было, она чем-то недовольна. Она поправила, чуть приподняла пальцами волосы, села, сдержанная и какая-то отрешенная. Пол поспешил вниз поговорить с хозяйкой.
— Тебе вроде холодно, — сказал жене Доус. — Сядь поближе к камину.
— Спасибо, мне вполне тепло, — отозвалась Клара.
Она смотрела в окно на дождь, на море.
— Когда ты возвращаешься? — спросила она.
— Ну, комнаты сняты до завтра, и он хочет, чтоб я остался. А сам уезжает нынче вечером.
— И ты собираешься в Шеффилд?
— Да.
— Уже в силах работать?
— Хочу начать.
— У тебя есть место?
— Да… с понедельника.
— Не похоже, что ты в силах работать.
— Почему это?
Клара не ответила, опять посмотрела в окно. Спросила:
— А жилье у тебя в Шеффилде есть?
— Да.
Опять она посмотрела в окно. По стеклам струился дождь.
— И ты там справишься? — спросила она.
— Наверно. Надо будет справиться!
Когда вернулся Морел, они молчали.
— Я уеду поездом в четыре двадцать, — сказал он.
Никто не отозвался.
— Лучше тебе снять башмачки, — сказал он Кларе. — Тут есть мои тапки.
— Спасибо, — сказала она. — Они не промокли.
Пол поставил тапки к ее ногам. Она чувствовала их ступнями.
Морел сел. Мужчины сейчас казались беззащитными. Но Доус держался спокойно, похоже, он решил — будь что будет, а вот Пол словно весь внутренне сжался. Никогда еще Клара не видела его таким маленьким, жалким. Он будто старался стать как можно незаметней. И пока собирался, пока сидел, разговаривал, какой-то он был неестественный и явно не в своей тарелке. Исподволь за ним наблюдая, она подумала, нет в нем сейчас устойчивости, а ведь он по-своему такой славный, пылкий, способен под настроением напоить ее из чистого источника жизни. Но сейчас он приниженный, незначительный. Все в нем неустойчиво. В ее муже куда больше мужского достоинства. Он-то, во всяком случае, не клонится под любым ветром. Каким-то ускользающим, неестественным, изменчивым казался ей Морел. Не может он стать надежной опорой женщине. Она, пожалуй, даже презирала его за то, что он так сдал, стал неприметней. Ее муж по крайней мере настоящий мужчина, и когда над ним взяли верх, он это признал. А этот, другой, нипочем такое не признает. Будет ходить вокруг да около, метаться, терять свое достоинство. Клара презирала его. И однако, смотрела не столько на Доуса, сколько на него, и ей казалось, судьба всех троих у него в руках. И ненавидела его за это.
Похоже, она теперь лучше понимает, что такое мужчины и чего от них можно ждать. Меньше их боится, больше уверена в себе. Оттого, что они не мелкие эгоисты, как она раньше воображала, ей стало спокойнее. Она многое узнала, и хватит с нее. Довольно она настрадалась. Ей еще и сейчас несладко. В общем, если Пол уедет, туда ему и дорога.
Они пообедали и теперь сидели у камина, грызли орехи и потягивали виски. Ни о чем всерьез они так и не поговорили. Однако Клара понимала, что Пол устраняется, дает ей возможность остаться с мужем. И злилась. В конце концов, это низость — взять, что ему требовалось, а потом вернуть ее обратно. Она не помнила, что и сама получила, что ей требовалось, и в глубине души хотела, чтобы Пол вернул ее мужу.
Пол чувствовал себя подавленным и одиноким. Мать — вот кто был ему настоящей опорой. Он ее любил; и, в сущности, вдвоем они смело смотрели в лицо жизни. Теперь ее нет, и навсегда в его жизни осталась брешь, прорван покров, что его защищал, и через разрыв медленно утекает его жизнь, словно его тянет к смерти. Хорошо бы кто-нибудь сам взялся ему помочь. В страхе перед все определяющим движением к смерти вслед за своей любимой он уже не держался за все прочее, куда менее важное. Клара не может быть ему поддержкой. Она желала его, но не понимала. Пол чувствовал, ей нужен мужчина, которому можно покориться, а не он, Пол, которому сейчас плохо. Он слишком обременил бы ее, не может он себе это позволить. Ей с ним не справиться. До чего же ему стыдно. И вот, втайне стыдясь, что попал в такой переплет и так нетвердо чувствует себя в жизни, и нет никого, кто бы стал ему опорой, ощущая какую-то нереальность, призрачность своего существования, словно в этом реальном мире он вообще не в счет, он все глубже уходил в себя. Нет, умирать он не хочет, он не сдастся. Но смерти он не боится. Если никто не протянет ему руку помощи, он пойдет дальше один.
