Государство в своих соизволениях вело себя капризно. Почти два года Майлз наслаждался его особыми благоволениями. К нему применяли всякие целительные средства, и применяли, как было провозглашено, успешно. Потом, несколько дней назад, последовал нежданный удар: безо всякого предупреждения, когда он подремывал себе под шелковицей, к нему подошли заместитель шефа-наставника с заместителем заместителя и резко и грубо заявили, что он перевоспитан.
Сейчас, в эту последнюю ночь, он понимал, что завтра готовит ему пробуждение в суровом мире. Тем не менее ночью он спал, а утром его ласково разбудил в последний раз привычный запах китайского чая в чашке на столике у кровати рядом с тоненьким кусочком намазанного маслом хлеба. Шторы были приспущены, скрывая дверь склада так, что за резной листвой темно-пунцового бука видны были залитый солнцем кухонный двор и конюшенные часы.
Завтракал он поздно и в одиночестве. Все остальные обитатели уже разошлись по группам, которые исполняли — каждая свою — первую песню дня. Вскоре Майлза вызвали в канцелярию наставничества.
С первого дня в Маунтджое, когда он вместе с другими поступившими выслушивал пространный доклад шефа-наставника «О целях и достижениях новой пенологии», они с ним редко встречались. Шеф-наставник почти все время был в отъезде, выступая с докладами на конференциях, посвященных этой науке о наказаниях, предотвращении преступлений, тюрьмах и других исправительных учреждениях.
Канцелярия наставничества занимала комнату, где когда-то жила экономка и где ныне и следа не осталось от былого уюта и патриотических картин: ныне ее обстановку составляло стандартное оборудование гражданской службы класса «А».
В комнате было полным-полно народу.
— А вот и Майлз Пластик, — возгласил шеф-наставник. — Садитесь, Майлз. По присутствию в этот утренний час наших гостей вы можете догадаться, какая это важная оказия.
Майлз взял стул, осмотрелся и увидел сидящих рядом с шефом-наставником двух пожилых мужчин, чьи лица были знакомы по телеэкрану, с которого их называли выдающимися деятелями коалиционного правительства. На них были открытые фланелевые рубашки, блейзеры, из нагрудных кармашков которых торчали многочисленные ручки с карандашами, и мешковатые брюки. Так одевались политики очень высокого ранга.
— Министр благоденствия и министр отдыха и культуры, — продолжил шеф-наставник. — По ним сверяем мы свои высокие цели. Прессе предварительные материалы розданы?
— Да, шеф.
— И все фотографы наготове?
— Да, шеф.
— Тогда я могу продолжить.
Он продолжил, как то проделывал на бессчетных съездах в бессчетных курортных и университетских городах. И заключил так же, как всегда то делал:
— В новой Британии, которую мы строим, нет преступников. Есть только жертвы неполноценных социальных услуг.
Министр благоденствия, который не достиг бы своего нынешнего высокого положения без помощи некоторой задиристости в дискуссиях, заметил:
— Но, как я понимаю, Пластик опекался в одном из наших собственных сиротских приютов…
— Пластик считается особым случаем, — сообщил шеф-наставник.
Министр отдыха и культуры, который в прежние времена сам не раз отбывал срок, сказал:
— Ну, Пластик, из всего, что тут талдычат, я вывожу, что ты необычайно сметливый малый.
— В точности так, — подтвердил шеф-наставник. — Майлз — это наш первый успех, доказательство верности метода.
— Из всех новых тюрем, созданных в первую славную волну реформы, Маунтджой — единственная, давшая пример полного перевоспитания, — заявил министр благоденствия. — Вам, возможно, известно, а возможно, и неизвестно, что метод подвергался основательной критике как в парламенте, так и вне его. Немало есть молодых горячих голов, черпающих вдохновение от нашего великого соседа на Востоке. Можете до посинения цитировать им авторитетов, но они все равно будут настаивать на всех самоновейших приспособлениях для смертной казни и телесных наказаний, на сковывании единой цепью и одиночном заключении, хлебе и воде, на плетке-девятихвостке, на веревке с дыбой и прочих новомодных нелепостях. Они держат нас за кучку старых ретроградов. За нами по-прежнему нерушимое здравомыслие народа, но в данное время мы держим оборону. Мы обязаны давать результаты. Вот почему сегодня утром мы здесь. Вы и есть наш результат.
То были проникновенные слова, и Майлз в какой-то мере проникся происходящим. Он невидяще уставился перед собой с выражением, которое вполне могло сойти за благоговейный трепет.
— Теперь, малый, только держись, на каждом шагу будь начеку, — предупредил министр отдыха и культуры.
— Фотографии, — произнес министр благоденствия. — Да-да, пожимайте мне руку. Лицом держитесь к камерам. Старайтесь улыбаться.
Вспышки засверкали по всей унылой комнатенке.
— Да пребудет государство с вами, — возгласил министр благоденствия.
— Давай лапу, малый, — ухмыльнулся министр отдыха и культуры, в свою очередь, пожимая руку Майлзу. — И имей в виду: никаких фокусов.
Потом политики отбыли.
— Заместитель шефа проследит за исполнением всех формальностей, — устало выговорил шеф. — Ступайте прямо к нему.
Майлз пошел.
— Такие дела, Майлз: с этой минуты я должен звать тебя мистером Пластиком, — вздохнул заместитель шефа. — Меньше чем через минуту ты станешь гражданином. Вот эта небольшая стопка бумаг и есть ВЫ. Когда я их проштампую, Майлз Напасть перестанет существовать и родится гражданин мистер Пластик. Мы посылаем вас в Спутник-Сити, ближайший отсюда населенный центр, где вас направят в министерство благоденствия на должность младшего служащего. С учетом полученной вами специальной подготовки вас не относят к разряду Рабочих. Сразу материальное вознаграждение будет, конечно, не велико. Зато вы определенно на службе. Мы вас поставили на нижнюю ступеньку карьерной лестницы, восхождение по которой проходит безо всякой конкуренции.
Заместитель шефа-наставника выбрал резиновый штамп и занялся своей работой созидания. Взмах-шлепок, взмах-шлепок — бумаги переворачивались и покрывались оттисками.
— Вот он вы, мистер Пластик, — произнес заместитель шефа, вручая Майлзу не просто бумаги, а — новорожденного.
Наконец у Майлза прорезался голос:
— Что я должен сделать, чтобы вернуться сюда?
— Будет вам, будет, помните: вы теперь перевоспитанный. Теперь ваш черед вернуть государству часть тех услуг, какие оно вам оказало. Сегодня утром вы явитесь в службу зональных передвижений. Транспорт обеспечен. Да пребудет государство с вами, мистер Пластик. Будьте внимательны, вот ваше свидетельство человеческой личности, которое вы уронили, — крайне важный документ.
II
Спутник-Сити, один из сотни таких же замышленных созидательных свершений, еще и первого десятилетия не отметил, а свод безопасности уже заметно обветшал. Такое название носило большое величественное здание, вокруг которого, по замыслу, и должен был располагаться город. На архитектурной модели давший имя сооружению свод выглядел вполне пристойно: мелковат, конечно, зато в размахе компенсировал все, чего недобирал в высоту, — смелый опыт осуществления какого-то нового ловкого приема в строительстве. Однако, ко всеобщему удивлению, когда сооружение поднялось и его стало видно с земли, свод банально пропал. Он навсегда скрылся среди крыш и стыковочных конструкций вспомогательных крыльев здания и уже больше никогда не был виден снаружи, разве что летчикам да верхолазам. Осталось только название. В день сдачи объекта, окруженного массой политиков и народных хоров, громадная глыба строительных материалов сверкала как с иголочки во всем радужном великолепии стекла и нового бетона. Вскоре, во время одной из довольно частных международных паник по выходным, здание замаскировали, а окна его затемнили. Уборщиков и мойщиков было мало, да и те обычно бастовали. Так что свод безопасности оставался заляпанным и замаранным — единственное постоянное сооружение Спутник-Сити. До сих пор не было ни квартир для рабочих, ни озелененных «спальных районов» для служащих, ни парков, ни игровых площадок. Все это значилось лишь на вычерченных планшетах в кабинете инспектора-землеустроителя, оборванных по краям, в кругах, оставленных донышками чайных чашек. Проектировщик их уже давным-давно был кремирован, и пепел его развеян среди зарослей щавеля и крапивы. В своде безопасности, таким образом, сходились (даже больше, чем то заранее ожидалось) все чаяния и удобства города.
Служащие существовали в непреходящем полумраке. Огромные листы стекла, призванные «заманивать» солнце, пропускали лишь хилые лучики света, просачивавшиеся сквозь щелки в покрывшей их смоле. Вечером, когда включалось электричество, то там, то тут появлялось слабенькое свечение. Когда же (часто) электростанция «сбрасывала нагрузку», служащие прекращали работу рано и ощупью добирались до своих затемненных лачуг, где в никчемных холодильниках тихо портились их крохотные пайки. В рабочие дни служащие, мужчины и женщины, усталой муравьиной цепочкой кругами тащились среди окурков вверх и вниз по тому, что некогда было шахтами лифтов, — молчаливая, убогая, мрачная процессия.
