— Плакса слишком много знает.
— Плакса знает куда больше, чем некоторые, кого я мог бы назвать, хоть образованные, хоть неучи. В другой раз они Большую фугу сыграют, как последнюю часть, в си-бемоль. Только такого от них и дождешься, даром что Плакса говорит, что ничего из позднего Бетховена не выходит. Посмотрим. По крайности, мы с Плаксой — ты-то не посмотришь. Ты завтра выходишь. Рад?
— Не очень-то.
— Да, я б тоже не больно-то радовался. Забавная штука, но я тут преотлично устроился. Сроду бы такого не подумал. Поначалу-то все это малость слишком шиком отдавало. Ничего похожего на старый Скрабс. Но местечко и в самом деле славное, стоит только к нему привыкнуть. Не возражал бы оттянуть тут пожизненное, если б мне дозволили. Вот беда так беда: нет нынче никакого спокойствия в преступности. Вот были времена! Ты знал, какое дело чего стоит: шесть месяцев, три года, — что бы то ни было, ты знал, на что тянешь. А нынче? Все эти тюремные уполномоченные, да превентивное заключение, да исправительный режим… тебя могут держать, а могут и выпихнуть вон, просто как им в голову взбредет. Неправильно это.
Я тебе скажу, дружок, чем это пахнет, — продолжал мистер Потный. — Нет нынче того понимания преступности, какое было прежде. Помню, я еще сопливым карманником был, когда в первый раз меня замели, и предстал я перед мировым, а тот прямо мне вывалил: «Мальчик мой, ты ступаешь на такой жизненный путь, который может привести тебя только к несчастью и вырождению на этом свете и вечному проклятию — на том». Вот это разговор! В нем и смысл понятный, и личный интерес пробивается. А вот когда последний раз взяли, то, перед тем как сюда послать, назвали меня антисоциальным феноменом, сказали, что я трудновоспитуемый. Разве говорят такое человеку, который дела делал, когда они еще в коротеньких штанишках бегали, а?
— Мне говорили что-то в том же духе.
— Ну да, а теперь тебя выпихивают, будто у тебя и прав-то никаких нет. Я тебе скажу, многим ребятам не по себе от того, что ты уходишь так вдруг. Кто же следующий — вот что нас занимает.
Я тебе скажу, дружок, где ты промашку дал. От тебя было маловато напастей. Ты вынудил их с легкостью посчитать тебя исцеленным. Мы с Плаксой тут поумнее себя повели. Помнишь птичек этих, каких укокошили? Наша с Плаксой работа. А ведь попотеть пришлось, когда забивали-то их: здоровые, сильные попались, паразитины. Только мы ведь доказательства припрятали, все шито-крыто, а как случится, что заговорят про меня или про Плаксу как про перевоспитанных, мы им все на глаза-то и выложим.
Ладно, покедова, дружок. Завтра у меня утро исправительной передышки, так что, полагаю, ты уйдешь еще до того, как я выползу. Возвращайся поскорее.
— Надеюсь, получится, — сказал Майлз и оказался один в своей собственной комнате.
Немного постоял у окна, в последний раз оглядывая мощенный булыжником двор. Мужчина из него получился статный, поскольку красивыми были его родители, а его всю жизнь заботливо кормили, лечили и развивали физически, к тому же и одевали хорошо. На нем было серое с коричневатым отливом платье из шерстяной саржи, обычный наряд времени (только зарегистрированные гомосексуалисты носили цветное), но эта униформа и сидела по-разному, и по-разному доставалась. Майлз служил наглядным образцом того, как красит сшитое портным на заказ и заботливо вычищенное и отутюженное прислугой платье. Он принадлежал к привилегированному классу.
Его сотворило государство.
Он вам никакой не богобоязненный чистюля, викторианский джентльмен, никакой не совершенный человек Возрождения, никакой не благовоспитанный рыцарь или покорный язычник, даже не благородный дикарь. Вся эта череда былых носителей достоинства свое дело сделала, послужив прелюдией к Майлзу. Он был человек модерн.
Его история, какой она зафиксирована в мультиплете[176] кадровых картотек бесчисленных ведомств государства, была типичной для тысячи других. Он еще не родился, когда политикам удалось довести его отца с матерью до нищеты, и они, беспомощные, бросились в незамысловатые развлечения очень бедных и тем самым (между одной войной и другой) запустили цепную реакцию разводов, которая разбросала и их, и разных их партнеров из несчастных пар по всему свободному миру. Тетушку, на чье попечение был оставлен младенец Майлз, мобилизовали для работы на фабрике, и вскоре она умерла от тоски прямо у ленты конвейера. Дитя для сохранности отдали в сиротский приют.
С тех пор на него были затрачены колоссальные суммы — деньги, которых за пятьдесят лет до этого хватило бы на отправку всех мальчишек скопом в Винчестер или оксфордский Нью-Колледж и дать им утвердиться в богословии, праве или медицине. В томительные периоды созидательной игры он зевал в залах, увешанных полотнами Пикассо и Леже. Он никогда не испытывал недостатка в потребных кубических футах[177] воздуха. Питание его было диетически сбалансированным, и каждый месяц в первую пятницу он подвергался психоанализу. Всякая подробность его юности фиксировалась, микрофильмировалась и приобщалась к личному делу, пока в подобающем возрасте Майлза не перевели в военно-воздушные силы.
На базе, куда его послали служить, самолетов не было. Она использовалась для подготовки во время личного отдыха инструкторов для подготовки инструкторов для подготовки инструкторов.
Несколько недель он опекал там посудомоечную машину и опекал ее, как свидетельствовал на суде командир его строевого отделения, с образцовым тщанием. Самой по себе работой гордиться не приходилось, но такую школу ученического послушания на службе проходили все. Выходцы из сиротских приютов составляли крепкий костяк кадров ВВС, обособленную касту, соединявшую в себе грозные достоинства янычар и юнкеров. Майлза рано предназначили для высокого полета. Мытье посуды было всего лишь началом. Командир его строевого отделения, тоже сирота, признавался, что сам когда-то мыл посуду, стирал офицерам белье, прежде чем достиг теперешнего положения.
За несколько лет до этого отменили военно-полевые суды. ВВС своих правонарушителей передавали в руки гражданских властей. Майлз попал на квартальные заседания суда. С самого начала, когда из официального обвинения были исключены поджог, преднамеренный ущерб, умышленное убийство, пагубное поведение и измена, стало ясно, что все сведется к простому обвинению в антисоциальной деятельности, и симпатии суда были на стороне заключенного.
Психолог воинской части высказал мнение, что юность неотделима от стихии поджога. И, несомненно, если ее сдерживать, то, возможно, возникнут патологические неврозы. Со своей стороны, заявил психолог, он считает, что заключенный совершил абсолютно нормальное действие и, более того, выказал более чем нормальную разумность при его осуществлении.
После этих слов некоторые вдовы, матери и сироты сгоревших летчиков и техников устроили крик на галерее для публики, и председательствующему пришлось строго напомнить им, что они находятся в суде социального обеспечения, а не на митинге союза домохозяек.
Дело вылилось в согласованное восхваление обвиняемого. Попытка обвинения обратить внимание на размер ущерба была пресечена председательствующим.
— Присяжные, — заявил он, — удалят из своей памяти эти сентиментальные частности, на которые самым неподходящим образом было обращено внимание.
— Для вас, может, и частность, — раздался голос с галереи. — А для меня он был достойным мужем.
— Арестуйте эту женщину, — распорядился судья.
Порядок был восстановлен, и панегирики продолжились.
Наконец председательствующий подвел итоги. Он напомнил присяжным о первом принципе нового права: никто не может подлежать ответственности за последствия своих собственных действий. Присяжные должны выбросить из головы соображения, что утрачено много ценного имущества и много ценных жизней, что серьезный урон нанесен делу личного отдыха. Им следует попросту решить, действительно ли заключенный заложил воспламеняемые материалы в различных разумно подобранных точках базы и воспламенил их. Если он сделал это, а доказательства ясно указывают, что это так, он преступил существующий порядок и тем самым подлежит соответствующему наказанию.
Получив такое указание, жюри присяжных вынесло вердикт «виновен», сопровожденный рекомендацией о снисхождении к различным обездоленным лицам, которые в разное время по ходу судебных слушаний были задержаны за неуважение к суду. Суд упрекнул присяжных за самоуверенность и дерзость в деле арестованных, за неуважение и приговорил Майлза к пребыванию на срок по соизволению государства в замке Маунтджой (родовое гнездо изувеченного на Второй мировой войне кавалера креста Виктории,[178] которого отправили в Дом неполноценных, когда замок был преобразован в место заключения).
