шиворот-навыворот. Но надо положить этому конец; дольше терпеть нельзя: мне надоело. Будь это еще девка, которая бы того стоила; а то мразь, бог весть какая мразь! Ах, если б увидела это покойница, которая до ногтей была пропитана устоями, то давно бы при всем честном народе на паперти отдубасила она одного, а другой выцарапала бы глаза после большой обедни, ибо ее ничем нельзя было остановить; но если я до сих был добрым и они думают, что это будет продолжаться, то они сильно ошибаются».
Хозяин. А Жюстина слышала все это со своего чердака?
Жак. Несомненно. Тем временем Чертов сын отправился к мызнику, перекинув ось через плечо, а Черт-отец принялся за работу. Ударив два-три раза топором, он почувствовал, что хочет понюшки; он ищет табакерку в кармане, ищет у изголовья постели и не находит.
«Вероятно, ее забрал, как всегда, этот прощелыга, – сказал он. – Посмотрим, нет ли ее наверху…»
И вот он взбирается на чердак. Мгновение спустя он вспоминает, что у него нет трубки и ножа, и снова поднимается на чердак.
Хозяин. А Жюстина?
Жак. Она поспешно забрала свое платье и скользнула под кровать, где растянулась на животе ни жива ни мертва.
Хозяин. А твой друг Чертов сын?
Жак. Сдав ось, приладив ее и получив деньги, он прибежал ко мне и поведал об ужасном положении, в котором находился. Немного позабавившись над ним, я сказал:
«Слушай, Чертов сын, погуляй по деревне или где тебе угодно, а я выручу тебя из беды. Прошу только об одном: не торопи меня…» Вы улыбаетесь, сударь; что это значит?
Хозяин. Ничего.
Жак. Мой друг, Чертов сын, уходит. Я одеваюсь, так как еще не вставал. Отправляюсь к его отцу. Не успел тот меня заметить, как воскликнул с радостью и удивлением:
«Это ты, крестник? Откуда тебя несет и зачем пришел в такую рань?..»
Крестный действительно питал ко мне дружбу, а потому я откровенно сказал ему:
«Дело не в том, откуда я иду, а как вернусь домой».
«Ах, крестник, ты становишься распутником; боюсь, что сын мой и ты – два сапога пара. Ты не ночевал дома».
«Отец полагает, что я не вправе так себя вести».
«Он вправе считать, что ты не вправе так себя вести. Но сперва позавтракаем, бутылка нас умудрит».
Хозяин. Жак, у этого человека были здравые взгляды.
Жак. Я отвечал ему, что не хочу ни пить, ни есть и что умираю от усталости и желания выспаться. Старик Черт, который в молодости не спасовал бы в таких делах ни перед кем, добавил, ухмыляясь:
«Эй, крестник, вероятно, она хорошенькая и ты не клал охулки на руку? Вот что: сын мой вышел; ступай на чердак и ложись на его постель… Но еще словечко перед тем, как он вернется. Он – твой друг; когда вы будете наедине, скажи ему, что я им недоволен, очень недоволен. Его развратила мне одна девчонка, Жюстина; ты ее, наверно, знаешь (кто из деревенских парней ее не знает!); ты окажешь мне настоящее одолжение, если отвратишь его от этой твари. Прежде это был, как говорится, отличный малый; но после злосчастного знакомства с ней… Да ты не слушаешь; у тебя глаза слипаются. Ступай отдохни…»
Иду наверх, раздеваюсь, поднимаю одеяло, простыни, щупаю повсюду: никакой Жюстины! Тем временем Черт, мой крестный, говорит:
«Ах, дети, проклятые дети! И этот тоже огорчает своего отца».
Не найдя Жюстины на кровати, я заподозрил, что она находится под ней. В конуре царила кромешная тьма. Наклоняюсь, щупаю, вожу руками, наталкиваюсь на ее руку, схватываю ее и притягиваю к себе; Жюстина, дрожа, выползает из-под лежака. Я целую ее, успокаиваю, подаю ей знак, чтоб она легла на кровать. Она складывает руки, падает к моим ногам, обнимает мои колени. Если бы было светло, я не устоял бы перед этой немой сценой; но когда потемки не внушают страха, они внушают предприимчивость. К тому же ее прежние отказы бередили мне сердце. Вместо ответа я пихнул ее к лестнице, ведущей в лавку. У нее от страха вырывается крик. Черт, услыхав его, говорит:
«Он бредит…»
Жюстина стала терять сознание; ее колени подкосились; в отчаянии она шептала глухим голосом:
«Он придет… он идет… вот он поднимается… Я погибла!»
«Нет, нет, – отвечал я тихо, – не бойся, молчи, ложись…»
Она продолжает отказываться; я стою на своем; она уступает, и вот мы друг подле дружки.
Хозяин. Предатель! Мерзавец! Знаешь ли ты, какое преступление собираешься совершить? Ты насилуешь девушку – если не физически, то, по крайней мере, при помощи страха. Если бы тебя привлекли к суду, ты узнал бы всю строгость закона, карающего похитителей.
Жак. Не знаю, изнасиловал ли я ее, но знаю, что ни я ей зла не причинил, ни она мне. Сперва, отводя рот от моих поцелуев, она приблизила его к моему уху и прошептала:
«Нет, нет, Жак! Нет…»
Тогда я притворился, будто хочу сойти с кровати и направиться к лестнице. Она удерживает меня и снова говорит на ухо:
«Никогда бы не поверила, что ты такой злой; вижу, что мне нечего ждать от тебя пощады; но, по крайней мере, обещай, поклянись…»
«В чем?»
«В том, что Чертов сын ничего не узнает».
Хозяин. Ты обещал, ты поклялся, и все прошло хорошо.
Жак. И еще раз очень хорошо.
Хозяин. И очень хорошо еще раз!
Жак. Вы говорите так, словно при этом присутствовали. Между тем мой друг, Чертов сын, потеряв терпение, тревожась и устав бродить вокруг дома, возвращается, не дождавшись меня, к отцу, который говорит ему с досадой:
«Ты потратил много времени на чепуху…»
Сын отвечает ему с еще большей досадой:
«Пришлось обстругать эту проклятую ось с обоих концов: она оказалась слишком толстой».
«Я же тебя предупреждал: но ты все хочешь делать по-своему».
«Обстругать легче, чем прибавить».
«Возьми-ка вот этот обод и доделай его за дверью».
«Почему за дверью?»
«Потому что шум инструмента может разбудить твоего друга Жака!»
«Жака!»
«Да, Жака; он там, на чердаке, отдыхает. Эх, как мне жаль отцов: одних за одно, других за другое. Ну что же? Пошевеливайся! Если ты будешь стоять там как болван, склонив голову, раскрыв рот и опустив руки, дело не подвинется…»
Чертов сын, мой приятель, в бешенстве кидается к лестнице; Черт, мой крестный, сдерживает его и говорит:
«Куда ты? Дай выспаться бедному малому; он изнемогает от усталости. Случись тебе быть на его месте, ты бы не захотел, чтоб тревожили твой покой».
Хозяин. А Жюстина и это слышала?
Жак. Как вы меня.
Хозяин. А ты что делал?
Жак. Смеялся.
Хозяин. А Жюстина?
Жак. Она сняла чепец, рвала на себе волосы, воздевала глаза к небу (по крайней мере я так полагаю) и ломала себе руки.
Хозяин. Жак, ты варвар: у тебя каменное сердце.
Жак. Нет, сударь, нет: я обладаю чувствительностью; но я приберегаю ее для более важного случая. Расточители этой ценности так швыряются ею, когда нужно экономить, что у них ничего не остается, когда надо быть щедрым… Тем временем я одеваюсь и схожу вниз. Черт-отец говорит:
«Тебе необходимо было выспаться; когда ты пришел, ты был похож на мертвеца, а теперь ты розовый и свежий, как младенец, пососавший грудь. Сон – отличная вещь… Черт! Спустись в погреб и притащи бутылку, чтобы мы могли приступить к завтраку. Ну как, крестник, теперь ты охотно позавтракаешь?»
«Очень охотно».
И вот бутылка принесена и поставлена на рабочий стол; мы стоим вокруг. Черт-отец наполняет стаканы для себя и для меня; Чертов сын, отстраняя свой, говорит свирепым голосом:
«Мне не хочется пить в такую рань».
«Ты не хочешь пить?»
«Нет».
«Ага, я понимаю, в чем дело; знаешь, крестник, тут попахивает Жюстиной; верно, он заходил к ней и не застал ее или поймал с другим; это отвращение к бутылке неестественно, запомни мои слова».
Я: «Весьма возможно, что вы правы».
Чертов сын: «Жак, довольно шуток, уместных или неуместных: я их не терплю».
Черт-отец: «Если он не хочет пить, то это не должно мешать нам. Твое здоровье, крестник!»
Я: «Ваше, крестный! Чертов сын, друг мой, выпей с нами.
