Все это происходило в уличной давке. Решительно, Мадлон была именно такая, как Робинзон меня предупреждал. Насчет подлинного ее характера он ничего не выдумал. Я не мог даже предположить, что дело так быстро дойдет до подобной интенсивности чувств, но это было именно так.
Несмотря на шум уличного движения, я улучил минутку шепнуть Робинзону, что теперь пора бы отделаться от нее, раз все кончилось провалом, и тихонько слинять, пока всем не стало окончательно кисло и все насмерть не перессорились. А это опасно.
— Хочешь, придумаю предлог? — шепнул я. — Но каждый рванет сам по себе.
— Только этого не хватало! — ответил он. — Ни под каким видом! Она способна закатить сцену прямо здесь, и тогда уж ей удержу не будет.
А вдруг Робинзону нравилось, что его прилюдно кроют, и потом он лучше знал Мадлон, чем я. Ливень стал стихать, и мы поймали такси. Мы кинулись к машине и втиснулись. Сперва молчали. Атмосфера была тяжелая, я сам наделал достаточно ошибок. Мне надо было чуточку перевести дух, прежде чем снова браться за свое.
Мы с Леоном сели на передние откидные сиденья, женщины расположились в глубине такси. В праздничные вечера по Аржантейльскому шоссе, особенно до заставы, то и дело возникают пробки. После заставы надо еще час добираться до Виньи — из-за машин. Не очень-то приятно битый час сидеть молча лицом к лицу и смотреть друг на друга, в особенности когда темно и все насторожены.
Тем не менее, сиди мы вот так, разобиженные, но замкнувшись в себе, ничего не случилось бы. Я и сегодня, вспоминая, держусь того же мнения.
В общем, разговор возобновился, а ссора вспыхнула с новой силой именно из-за меня. Мы слишком беспечно относимся к словам. Они вроде ничего не значат и уж подавно не несут в себе никакой опасности: так, ветерочки, звуки изо рта, от них ни жарко ни холодно, и как только они проходят через ухо, им ничего не стоит увязнуть в огромной серой рыхлой скуке мозга. Вот мы их и не опасаемся, а беда уже тут как тут.
Бывают слова вроде булыжников. Затерянные в общей куче, они совершенно неприметны и вдруг — бац! — вгоняют в дрожь всю вашу жизнь, всю целиком, со всем слабым и сильным, что сидит в вас. И тут наступает паника. Обвал. И болтаетесь вы, как висельник, над своими переживаниями. Над вами грянула и прошла буря, чересчур для вас сокрушительная, такая неистовая, что, казалось бы, ваши волнения ничего подобного и вызвать-то не могли… Нет, не умеем мы остерегаться слов, как надо бы, — вот мой вывод.
Но сначала все по порядку. Такси шло по трамвайным путям — дорогу ремонтировали. «Р-р! Р-р!» — урчал мотор. Каждые сто метров — канава. Да еще трамвай впереди! Болтливый и ребячливый, как всегда, я бесился от нетерпения. Невыносимы были мне эта похоронная езда и неопределенность во всем. Я поторопился нарушить молчание — надо же узнать, что за ним кроется. Наблюдал, вернее, пытался наблюдать — это было почти невозможно — за Мадлон, сидевшей слева, сзади. Она все время упорно смотрела мимо нас — на пейзаж и, по правде сказать, в ночь. Я с досадой понял, что она по-прежнему артачится. С другой стороны, я тоже приставуч, спасу нет. Заговорил я с ней только для того, чтобы заставить ее повернуться ко мне.
— Слушайте, Мадлон, — спрашиваю я, — может, вы придумали какое-нибудь развлечение, но не решаетесь нам его предложить? Хотите, завернем куда-нибудь по дороге домой? Говорите, а то поздно будет.
— Развлечения! Развлечения! — отвечает она, словно я ее оскорбил. — Вы все только о них и думаете.
И тут она давай вздыхать, да еще так глубоко и жалостно.
— Стараюсь, как могу, — огрызаюсь я. — Сегодня же воскресенье.
— А ты, Леон? — спрашивает она Робинзона. — Тоже стараешься, как можешь?
Прямой выпад.
— Ясное дело! — отзывается он.
Я их разглядел — в этот момент мы проезжали под фонарем. Оба злились. Тут Мадлон нагибается и целует его. Видно, в тот вечер так уж было суждено, чтобы каждый наделал все глупости, на какие способен.
Такси опять сбросило газ: впереди пачками шли грузовики. Робинзону было уже никак не до поцелуев, и он отпихнул Мадлон, причем, надо сказать, довольно грубо. Спору нет, это было не очень-то любезно, особенно при нас.
Когда мы доехали по авеню Клиши до заставы, уже спустилась ночь и зажглись магазинные витрины. Под железнодорожным мостом, где всегда такой ужасный грохот, я расслышал, как Мадлон снова спрашивает:
— Ты не поцелуешь меня, Леон?
Опять то же самое. Робинзон молчит. Тут она поворачивается ко мне и лепит в лоб — видимо, не стерпела обиды:
— Что вы сделали с Леоном? Почему он стал такой злой? Ну, признавайтесь, если смеете. Что вы еще ему наплели?
Вот как она меня провоцировала!
— Ровным счетом ничего, — отвечаю я. — Ничего я ему не наплел. Я в ваши склоки не лезу.
И ведь что интересно: я действительно не говорил о ней Леону. Он человек самостоятельный, расставаться с нею или нет — ему видней. Меня это не касалось, но спорить с Мадлон не стоило: она уже никаких резонов не слушала. И мы опять замолчали, сидя друг против друга в такси, но атмосфера была настолько пропитана злобой, что долго так тянуться не могло. А перед этим Мадлон говорила со мной голоском, какого я за ней еще не знал, — тонким и монотонным, как у человека, который на что-то решился. Теперь, когда она опять забилась в угол такси, я почти не различал ее движений, и это меня сильно беспокоило.
Все это время Софья держала меня за руку. Она, бедняга, просто не знала куда деться.
Когда мы проехали Сент-Уэн, Мадлон опять накинулась на Леона с неудержимым потоком упреков, изводя бесконечными вопросами насчет его чувств и верности. Нам с Софьей было здорово неловко. Но Мадлон так разошлась, что ей стало все равно, слушают ее или нет, — скорее даже нравилось. Конечно, сажать ее с нами в железную коробку, где каждое слово звенело так, что при характере Мадлон еще больше подзуживало ее закатывать сцену, тоже было глупо, с моей стороны. Черт меня дернул схватить такси!
Леон, тот никак не реагировал. Во-первых, устал от проведенного вместе вечера, и потом ему всегда хотелось спать — такая уж у него была натура.
— Послушайте, да успокойтесь же! — успел я все-таки одернуть Мадлон. — Вот приедем — и выясняйте отношения. Времени хватит.
— Приедем? — отвечает она немыслимым тоном. — Приедем? А я вам говорю: никуда мы не приедем. И вообще, надоело мне ваше свинство! — продолжает она. — Я девушка честная. Вы все вместе меня одной не стоите. Свиньи! И не пробуйте мне мозги запудривать. Вы недостойны меня понять. Слишком вы для этого прогнили. Чистое и прекрасное — это больше не для вас.
В общем, как я ни силился прямо-таки вжаться в свое сиденье и помалкивать, чтобы не распалять ее еще больше, она всяко старалась задеть наше самолюбие и так далее, а когда такси меняло скорость, каждый раз аж в транс впадала. В такие минуты довольно пустяка, чтобы произошло самое худшее, а Мадлон вроде как доставляло удовольствие доводить нас до ручки: ее понесло, и она уже не могла остановиться.
— И не надейтесь, что вам это сойдет с рук! — продолжала она угрожать. — И что вы втихаря отделаетесь от меня. Ну уж нет! Прямо вам говорю: нет, не будет по-вашему, гады вы этакие! Это из-за вас я несчастна. Подождите, паразиты, я вам еще покажу.
Тут она наклонилась к Робинзону, вцепилась ему в пальто и стала его трясти. Он не вырывался. Я не вмешивался. Казалось, ему даже нравится, что она так из-за него психует. Он только неестественно посмеивался и раскачивался на сиденье, безвольно опустив голову, а Мадлон орала на него.
Когда же я все-таки шевельнулся, собираясь вмешаться и положить конец безобразию, она опять вскинулась, но взялась уже за меня и выложила все, что давно держала на сердце. Настал, можно сказать, мой черед. И при всех!
— А ну, заткнитесь, сатир! — цыкнула она. — Это не ваше, а мое с Леоном дело. Надоело мне ваше хамство, мсье. Слышите, надоело. Сыта по горло. Если еще раз тронете меня хоть пальцем, я, Мадлон, научу вас, как себя вести. Ишь ты! Сперва наставлять корешам рога, а потом их жен бить! До чего же нахальная сволочь! Как вам не стыдно!
Услышав ее откровения, Леон вроде как малость встрепенулся. Перестал посмеиваться. Я уже подумал, что у нас с ним начнутся ссора и драка, но для них не было места — мы же набились в такси вчетвером. Это меня поуспокоило. Слишком тесно.
К тому же теперь мы довольно быстро ехали по бульварам Сены, и нас отчаянно трясло. Где уж тут руками махать!
— Выйдем, Леон! — скомандовала она тогда. — В последний раз прошу — выйдем. Слышишь? Брось их. Слышишь, что я говорю?
Форменная комедия!
— Останови такси, Леон! Останови, или я сама остановлю.
Но Леон не двигался. Его словно привинтили к сиденью.
— Значит, не выйдешь? — завела она снова. — Не выйдешь?
Меня она уже предупредила, чтобы я не совался и сидел тихо. Я свое получил.
