десятый раз погрузился под воду.
— Теперь можете мне доверять! Обещаю больше никогда не есть шоколадное мороженое перед плаванием!
Она продолжила свой путь к воде, и Шопетт спросила:
— Как ты думаешь, не пора ли нам уезжать? Между прочим, такая жизнь уже начала мне надоедать.
— Мы останемся здесь, пока я не научусь плавать. И мальчики тоже!
— Очень хорошо. Я видела в лавке чудесный синий купальный костюм за 50 франков, и я куплю его тебе сегодня вечером.
Генри — нездорово-белый, с брюшком, — держа за руки сыновей, погрузился в воду. Мелкие волны стремительно напрыгнули и зашатали его, и мальчики завизжали от восторга. А волны, торопливо возвращаясь обратно в море, грозно завивались вокруг его ног. Зайдя чуть подальше, он встал по пояс в воде вместе с другими устрашившимися купальщиками, наблюдая, как более смелые ныряли с вышки на плоту; он надеялся, что когда девушка начнет исполнять свое обещание, что-нибудь ей обязательно помешает!
— Сперва научу вашего младшего. Вы смотрите, а затем пробуйте сами!
Генри барахтался в воде. Вода залилась ему в нос, и в носу начало покалывать; затем он перестал что-либо видеть; и, наконец, когда он вышел на берег, он обнаружил, что вода залилась ему в уши и часами переливалась туда-сюда внутри, треща, как береговая галька. Солнце открыло его для себя и сдирало длинные полоски пергаментной кожи с плеч, покрыв волдырями спину так, что он пролежал несколько ночей с температурой. Через неделю он плавал — мучительно, задыхаясь и не очень далеко. Девушка научила его плавать кролем, и он увидел, что его грудь была устаревшей, изношенной машиной, которая действовала медленно, находясь под властью инерции. Шопетт однажды застала его разглядывающим свое загорелое лицо в зеркале. Он был совершенно зачарован своим новым образом. Младший сын подхватил какую-то легкую кожную инфекцию из-за того, что все время загорал на песке, и это вывело его из состязания. Но Генри в отчаянной борьбе с морем все-таки сумел однажды доплыть до плота и из последних сил смог на него вскарабкаться.
— Вот и я! — сказал он девушке, отдышавшись. — Завтра мы уезжаем из Сен-Жана.
— Жаль.
— А вы что собираетесь делать?
— Мы с братом поедем на Антиб — там можно плавать до конца октября. А затем во Флориду.
— Плавать? — улыбнувшись, спросил Генри.
— Ну, да. Будем плавать.
— А зачем вы плаваете?
— Чтобы очиститься, — неожиданно ответила она.
— Очиститься от чего?
Она нахмурилась.
— Я не знаю, почему я так сказала. Но в море я чувствую себя чище.
— Американцы слишком щепетильны на этот счет, — заметил Генри.
— Как это — слишком?
— Я хотел сказать, что мы чересчур разборчивы даже в чистке своей грязи.
— Ну, даже не знаю…
— Но скажите, почему вы…
Генри остановился на полуслове, удивившись тому, что пришло ему в голову: он хотел ее попросить объяснить множество других вещей — объяснить, что такое «чистый» и «нечистый», объяснить, что есть настоящее, а что лишь слова; иначе говоря, он хотел, чтобы она открыла ему дверь в другую жизнь. В последний раз взглянув ей в глаза, полные таинственных секретов, он понял, как сильно будет он скучать по этим утренним часам, когда он никак не мог понять, что же его интересовало: то ли сама девушка, то ли то, что она собой олицетворяла, — его вечно новую, вечно изменяющуюся Родину?
— Итак, — сказал он Шопетт вечером, — завтра уезжаем!
— В Париж?
— В Америку.
— Ты имеешь в виду, что я еду с тобой? И дети тоже?
— Да.
— Абсурд! — запротестовала она. — В последний раз это обошлось во столько же, во сколько обычно обходится шесть месяцев жизни здесь! И нас было трое! А сейчас, когда наконец-то наладились дела…
— Вот именно. Я устал налаживать дела с помощью твоей скупости и экономии на иголках! Я должен зарабатывать гораздо больше. Видишь ли, без денег американцы чувствуют себя ущербными.
— Ты имеешь в виду, что мы останемся там жить?
— Скорее всего.
Они посмотрели друг на друга, и Шопетт стало ясно, что он все уже решил. Все эти годы, непрестанно адаптируясь, он жил ее жизнью — меняя запутанную мораль своей страны на традиции, мудрость и пресыщенность старой Франции. После того происшествия в Париже — все уже, казалось, было прощено и забыто — он стал цепляться за дом как за нечто не связанное с прихотями любви. И лишь сейчас, когда он стал буквально излучать здоровье — чего с ним не было уже много лет, он понял, что он на самом деле думает. Он освободился. За все эти потерянные для него годы он впервые ощутил свою мужественность, которую восемь лет назад передал на хранение маленькой мудрой провансальской девушке.
Она сопротивлялась лишь мгновение.
— Ты получил хорошую должность, и у нас наконец-то появились настоящие деньги. Ты знаешь, что здесь жить дешевле!
— Мальчики скоро подрастут, и я не хочу, чтобы они учились во Франции.
— Я вижу, ты уже все решил, — всхлипнула она. — Но ты отдаешь себе отчет в том, что американское образование поверхностно и полно глупых и ненужных причуд? Ты хочешь, чтобы наши дети были похожи на тех двух придурков с пляжа?
— Возможно, я думал только о себе, Шопетт. Один мой знакомый, едва окончив университет восемь лет назад, положил в банк ценные бумаги и сейчас путешествует по Европе в десятитысячедолларовых машинах. Раньше мне на это было плевать! Я говорил себе, что моя жизнь гораздо интереснее потому, что я знал, что «лобстер по-американски» правильно называть «лобстер по-армерикански». Но удовольствия от этих знаний я, видимо, больше уже не получу.
Она вся сжалась.
— Если это причина…
— Решай сама. А я начинаю новую жизнь.
Шопетт на минуту задумалась.
— Ну, если моя сестра присмотрит за квартирой…
— Конечно!
У него прибавилось энтузиазма.
— Есть кое-что, что тебе там наверняка понравится: у нас будет прекрасный автомобиль, и довольно скоро; одна из этих новинок — электрический ледник, и разные забавные машинки, которые работают вместо слуг. Тебе там плохо не будет! Ты научишься играть в гольф и целыми днями болтать о детях. Кроме того, там много синематографов.
Шопетт вздохнула.
— Сначала, наверное, тебе будет немного непривычно, — признал Генри, — но там еще сохранились хорошие повара-негры, и у нас наверняка будет целых две ванных комнаты.
— Я не умею мыться сразу в двух.
— Научишься.
Месяцем позже, когда они входили в пролив Те-Нарроус и слева по борту появился прекрасный белый монумент, возведенный на острове Свободы, в горле у Генри от радости встал комок, и ему захотелось крикнуть Шопетт и
