на щеках, показал, что она наполовину предугадала ответ.
— Что ты должен знать?
— Дорогая дочь моя! — сказал он, избегая прямого ответа. — Вполне разумно предположить, что ты однажды поменяешь свою фамилию. Я был бы несчастен, если бы оставил этот мир, полагая, что это не так, и я был бы счастлив, зная, что ты изменишь фамилию на фамилию достойного человека, того, кто будет достоин дочери Вернон, — человека, которого и я буду считать своим сыном!
— Дорогой отец! — вскричала она, снова заливаясь слезами, — умоляю тебя, не говори мне об этом! Я знаю, кого ты имеешь в виду. Да, я знаю это, я знаю это. О отец, этого не будет никогда!
Она думала о фамилии Скадамор и что эта фамилия никогда не станет ее фамилией!
— Возможно, что ты ошибаешься, дитя мое. Возможно, я не имел в виду никакую конкретную фамилию.
Ее большие синие глаза, ставшие еще синее от слез, вопросительно глядели в лицо отца.
Она не сказала ничего, но, казалось, ждала его объяснений.
— Дочь моя, — сказал он, — я думаю, что догадываюсь, что ты имела в виду сейчас. Ты возражаешь против фамилии Скадамор? Это так?
— Я скорее навсегда останусь одинокой, чем соглашусь на это. Дорогой отец! Я сделаю все что угодно, что ты прикажешь мне — даже это. О отец! Ведь ты же не заставишь меня совершить такое, после чего я буду несчастной всю жизнь? Я не смогу, я не полюблю никогда Франка Скадамора, а без любви — как смогу я… как сможет он…
Женский инстинкт, который руководил молодой девушкой, казалось, внезапно оставил ее. Ее слова утонули в судорожном рыдании, и она снова заплакала.
Сэр Джордж также не мог более сдержать слез и свою симпатию к той, кто вызвала их.
Уткнув свое лицо в подушку, он заплакал.
Горе не может продолжаться вечно. Самое полное и самое тяжелое горе когда-то заканчивается.
И умирающий подумал об утешении, не только для себя, но для его дорогой, благородной дочери — еще более дорогой и благородной благодаря жертве, на которую она была готова пойти ради него.
Его взгляды на ее будущее в последнее время были пересмотрены. Мрак могилы для того, кто знает, что она близка, затеняет гордость прошлого и усиливает блеск собственного благородного поступка. И в то же время умеряет амбиции в будущем.
Все это повлияло на представления сэра Джорджа Вернона — как с точки зрения социальной, так и политической. Возможно, он представил себе грядущую зарю будущего — когда республиканский строй будет единственным, признанным на свете!
Он мысленно видел человека, который будет представлять эти новые идеи; этого человека он когда-то обидел, даже оскорбил. На смертном одре баронет не чувствовал более ненависти, отчасти потому что раскаивался, отчасти потому, что видел: человек этот владел мыслями его дочери — он владел ее сердцем. И отец знал, что она никогда не будет счастлива, если не будет с ним вместе!
Она благородно обещала, что пойдет на самопожертвование. Приказ, просьба, наконец, простое слово привели бы к этому! Но должен ли он произнести это слово?
Нет! Позволить гербу Вернон быть стертым из геральдической книги! Позволить ему смешаться с плебейскими знаками отличия республики, но не обречь свою собственную дочь, своего дорогого ребенка на пожизненное горе!
В этот критический час он решил, что она не должна страдать.
— Значит, ты не любишь Франка Скадамора? — сказал он после долгого печального перерыва, возвращаясь к ее последним словам.
— Я не люблю его отец, я не смогу его полюбить никогда!
— Но ты любишь другого? Не бойся, скажи откровенно — искренне, мое дитя! Ты любишь другого?
— Да, я люблю, люблю!
— И этот другой — капитан Майнард?
— Отец, я однажды уже призналась в этом. Я сказала тебе, что полюбила его всем сердцем. Ты думаешь, мои чувства когда-нибудь изменятся?
— Довольно, моя храбрая Бланш! — воскликнул больной, гордо поднимая свою голову с подушки и в восхищении глядя на свою дочь. — Довольно, дорогая, самая дорогая моя Бланш! Приди в мои объятия! Подойди поближе и обними своего отца — твоего друга, который недолго еще будет рядом с тобой. Я не сделаю ошибки, если передам тебя в другие руки — если не более дорогие, то, возможно, более способные защитить тебя!
Бурный порыв дочерней любви наградил умирающего родителя, давшего это разрешение, в горячих чувствах и словах.
Никогда еще объятия Бланш Вернон, обвившей руками шею своего отца, не были такими горячими как сейчас! Никогда еще такие горячие слезы не лились на его щеку!
Глава LXXXII
ПРИМИРЯЮЩЕЕ ПИСЬМО
«Никогда не видеть ее — чтобы никогда больше не слышать о ней! От нее я ничего не должен ждать. Она не осмелится написать мне. Без сомнения, на это был наложен запрет родительской властью.
И я также не осмеливаюсь ей писать! Если бы я это сделал, то той же родительской властью мое письмо было бы перехвачено — оно бы еще более скомпрометировало ее — и сделало шансы на примирение с ее отцом еще более призрачными!
Я не осмеливаюсь делать это — я не имею права!
Почему я не имею права? Или это, в конце концов, ненужная галантность?
И при этом не обманываю ли я себя — и ее? Разве веление сердца не выше, чем его собственные убеждения? Что касается руки дочери — только первое имеет значение. У кого есть право вмешиваться в диалог между двумя любящими сердцами? У кого есть право запретить их счастье?
Родитель претендует на такое право и слишком часто делает это! Возможно, это мудрый контроль, но на самом ли деле такой контроль справедлив?
И есть такие случаи, когда это уже не мудрость, а безумие!
О, гордость и высокомерие титула! Сколько счастья было загублено благодаря твоему вмешательству, сколько разбитых сердец стали жертвами святынь твоих пустых претензий!
Бланш! Бланш! Тяжело осознавать, что есть между нами барьеры, которые невозможно сломать! Преграда,
