подорвало его силы; и теперь он вернулся домой таким слабым, что был не в состоянии даже совершить прогулку по мягкой и гладкой дорожке в своем собственном великолепном парке.
Большую часть дня он проводил на диване и в своей библиотеке, где лежал, обложившись подушками.
Он выехал с Бланш за границу в надежде преодолеть привязанность, так сильно ей завладевшую, по собственному ее признанию, — привязанность, наличие которой было так неприятно его духу.
Насколько он преуспел в этом, можно было увидеть, глядя на ее грустное задумчивое лицо, бывшее когда-то безмятежным и веселым; отмечая бледность на ее щеках, бывших когда-то красными как лепестки розы; слушая подавленные вздохи, слишком болезненные для нее; и — прежде всего — беседу, которая произошла между нею и ее отцом после возвращения из их последней поездки, которая, увы, должна была стать последней поездкой в его жизни.
Сэр Джордж сидел, облокотившись на подушки, в своей библиотеке, как он привык обычно проводить время. Диван был повернут в сторону окна, чтобы он мог наслаждаться очарованием великолепного заката: окно выходило на запад.
Бланш была рядом с ним, хотя ни слова не было промолвлено до сих пор между ними. Закончив поправлять его подушку, она устроилась в углу дивана; остановив взгляд на далеком закате — она любовалась видом облаков на горизонте, окрашенных в темно-красные, пурпурные и золотые цвета.
Была середина зимы, но среди многочисленных рощ Вернон Парка это время года почти не ощущалось. Глядя на вечнозеленый кустарник и траву, зеленую как никогда, окружавшую особняк, можно было говорить о весенних картинах.
Также были слышны песни птиц, более подходящие для весеннего времени года: зяблика, болтавшего откуда-то с высоты, подобного флейте черного дрозда, голос которого доносился снизу, из кустов лавра и вечнозеленой калины, и малиновки, где-то недалеко от окна поющей свою сладкую простую песенку.
Тут и там можно заметить яркое оперение фазана, перелетавшего из рощи в рощу, или испуганного зайца, мчавшегося вниз, в чащу леса. Вдали на пастбищах парка можно было заметить коров в компании с рогатым оленем, пасущихся спокойно и безмятежно. Это была прекрасная перспектива, и это особенно должно было радовать владельца.
Но это было совсем не так для Джорджа Вернона, который знал, что видит это в последний раз. Он не мог уже отделаться от мрачных мыслей, он уже готовился к смерти.
Мысли его остановились на вопросе: кто должен получить в наследство все это великолепие, доставшееся от выдающихся предков?
Его дочь Бланш должна была стать наследницей — у него не было другого наследника — ни сына, ни дочери, — и, таким образом, она получит в наследство все это состояние.
Но Бланш не будет долго носить его фамилию, и в результате какую фамилию получит его наследство? Какой геральдический знак придет на смену геральдике Вернонов?
Он думал о Скадаморе, долго думал, что это будет он, надеясь на это и желая того, но теперь, в мрачный час в преддверии смерти, он сомневался, будет ли когда-либо заключен этот геральдический союз.
В свое время он решил для себя, что это будет так, и он не сомневался в этом до последнего времени. Он думал о принуждении, которое основывалось на завещательных условиях. Он даже намекнул на это Бланш. Но он убедился, как ненадежна такая основа, и он теперь размышлял об этом. Это все равно как приказать солнцу остановиться, или забрать у гордого оленя великолепие его рогов, или отнять у птиц их нежную красоту. Вы можете смягчить антипатию, но вы не сможете устранить ее; какой бы послушной ни была Бланш Вернон, — она не могла преодолеть антипатию к кузену Скадамору.
Вы можете помешать привязанности, но не разрушить ее; и уважения к отцу было не достаточно, чтобы вытравить из мыслей Бланш Вернон память о капитане Майнарде. Его образ был все еще в ее сердце, свежий как первое впечатление — свежий как в тот час, когда она стояла, держа его руку под сенью кедра! Ее отец, похоже, знал это. В противном случае ее бледные щеки, которые с каждым днем становились все бледнее, должны были бы предупредить его. Но он на самом деле знал или подозревал это, и пришло время, когда он смог в этом убедиться.
— Бланш, — сказал он, повернувшись и с нежностью пристально вглядываясь в ее лицо.
— Что, отец? — спросила она, думая, что нужно что-то сделать для больного. Но она вздрогнула, встретив его взгляд. Он означал нечто большее.
— Дочь моя, — сказал он, — мне уже осталось недолго быть с тобой.
— Дорогой папа! Не говори так!
— Это правда, Бланш. Доктора сказали мне, что я умираю, я и сам чувствую это по своему состоянию.
— О папа! Дорогой папа! — воскликнула она, спрыгнув со своего места и падая на колени около дивана, закрыв лицо локонами и заливаясь слезами.
— Не плачь, дитя мое! Как ни больно думать об этом, такие вещи неизбежны. Это судьба всех нас, рано или поздно мы оставляем этот мир; и я не мог надеяться, что избегну этой участи. Мы попадем в лучший мир, где сам Господь будет с нами, и где, как нам говорят, не слышно никакого плача. Ну, дитя мое! Возьми себя в руки. Вернись на свое место и послушай, поскольку у меня есть кое-что сказать тебе.
Продолжая плакать, она повиновалась — при этом она рыдала так, как будто ее сердце разрывалось на части.
— Когда я уйду, — продолжал он после того, как она немного успокоилась, — ты, дочь моя, получишь в наследство мое состояние. Оно не имеет большой ценности, поскольку мне неприятно говорить, что на мое имущество сделан значительный заклад. Однако, в конце концов, можно расплатиться за него, и будет некоторый остаток — для твоего безбедного существования.
— О отец! Не говори о таких вещах. Это причиняет мне боль!
— Но я должен, Бланш, я обязан. Это необходимо, ты должна знать об этом, и, кроме того, я должен знать…
Что должен знать? Он сделал паузу, как будто не решался сказать об этом.
— Что, папа? — спросила она, вопросительно глядя на его лицо, и в то же время румянец, появившийся
