В эту лунную ночь я увидел, как она бродит, высокая, с горящими глазами. Волосы ее были рассыпаны по плечам, крылья растрепаны.
Она шла, подняв лицо к звездам, и пела:
Между рожью и пшеницей
В поле я гуляла
И того, кого любила,
Того потеряла.
Между плюнет-поцелует
Нет нигде его,
Может, вы встречали, птички,
Миленького моего?
Если встретите, скажите:
Я его ждала.
Если встретите, скажите:
Я с ума сошла.
Могу поклясться, что видел слезы в ее глазах. Ветер играл ее растрепанными волосами и еще больше их растрепывал. Мне показалось, что ветер насмехается над безумной ангелицей, и я очень расстроился.
Переле проходила под моим окном. Она ненадолго остановилась и глубоко вздохнула. Быть может, почувствовала, что здесь, совсем рядом, есть сердце, которое сочувствует ее боли.
Я хотел с ней поговорить, хотел сказать, чтобы она послала этого Гецла-бухгалтера ко всем чертям. Что такой шарлатан не стоит даже одной слезы из ее прекрасных глаз.
Но я ничего не сказал. До сих пор я не знаю, почему промолчал. Может быть, несколько добрых слов утешили бы ее в то мгновение.
Но, быть может, я потому и не сказал тогда ничего, что даже в раю нет таких слов, которые могли бы излечить от несчастной любви.
Переле пошла дальше. С ее волосами теперь играли два райских проказника, Тодрес — южный ветер и Шмелке — восточный ветер.
Я больше не мог стоять у окна. Меня тянуло к этой безумной ангелице. И я, как был, в одной ночной рубашке, так и пошел следом за Переле.
Босыми ногами ступал я по холодному лунному серебру, разбросанному на улицах рая.
Переле шла вперед, я — за ней. Она меня даже не заметила. Переле брела и пела:
Весь рай давным-давно уснул,
В ночи горит луна,
Лишь я, лишь я, ой мамочки,
Брожу в тоске одна.
Однажды ангел удалой
Любовь со мной крутил,
Он словно чистый бриллиант
В короне райской был.
Он обещал мне целый рай,
Ласкал и целовал,
Своим сердечком звал меня
И к сердцу прижимал.
Ой, ангелицы юные,
Послушайте меня:
В любви клянутся ангелы,
Но клятвы их — брехня.
Эта песня, которую пела Переле, меня совершенно захватила. Я видел, что Переле приближается к роще царя Давида. Я пошел за ней.
Два райских проказника, Тодрес — южный ветер и Шмелке — восточный ветер, принялись играть с моей ночной рубашкой и все время задирали ее мне на голову. Я попросил их оставить меня в покое. Сейчас не время для игр. В другой раз, когда они захотят, я готов с ними поиграть.
Оба проказника зашептали мне в уши, один — в правое, другой — в левое:
— Крутить рубашку лучше, Шмуэл-Аба, чем крутить любовь. Из любви не выкрутишься. Пошли с нами, поиграем с твоей рубашкой.
Я отогнал их от себя, резко отчитал, строго сказал им, что не всегда расположен шутить.
Перед рощей Переле остановилась. Она раскинула руки и запела, стоя лицом к роще:
Гуляли мы в роще,
Ночь лунной была,
К нему в эту рощу
Сама я пришла.
Я тоже остановился, прижал руку к сердцу и прислушался к песне, которая звучала и как молитва, и как поминовение:
Спрошу я у рощи,
Спрошу я у поля,
За что мне досталась
Такая недоля.
Как же, подумал я, как же, ответят они тебе. Хоть с утра до вечера спрашивай.
Спрошу я у птицы,
Спрошу я у рыбы:
Разбитое сердце
Вы склеить могли бы?
Переле вошла в рощу царя Давида. Я не пошел за ней. По правде говоря, страшно стало. Лес и безумие пугали меня.
Я будто окаменел перед опушкой рощи царя Давида. Я сам не знал, привиделось мне все это или было на самом деле.
Я расправил крылья. На них уже блестела утренняя роса. Я полетел домой, решив забыть все кошмары, все призраки рая, которые мне явились в эту лунную ночь.
Но я не мог забыть. До сих пор эти призраки рая стоят у меня перед глазами. Два влюбленных ангела-портных, которые тоскуют о смерти, два нерожденных ребенка, которые не хотят рождаться, звезда, умоляющая ангела смерти не отбирать трепещущую жизнь у девушки. И главное — певучее отчаяние разбитого сердца…
— Можно ли забыть такую ночь? — спросил я у своих слушателей, которые сидели в доме моего папы и слушали мой рассказ о рае.
Раввин встряхнулся и пришел в себя, точно с того света вернулся.
— Ты что-то спросил, паренек? А? Что ты спросил?
Богач перебирал пальцами на животе, он, наверное, хотел сказать по-немецки «зондербар», но не мог.
Даян, который все время сидел с открытым ртом, закрыл рот и проглотил всех мух, которые влетели туда за время моего рассказа.
Моя мама утерла слезу, которая дрожала у нее в правом глазу и никак не могла упасть.
Мой папа постукивал пальцами по столу. Что он хотел этим сказать, я не понял.
Я почувствовал, что сегодня вечером больше ничего не смогу рассказать.
Я извинился и, не поужинав, сам улегся в свою колыбельку.
Я еще слышал, как раввин, богач и даян переговариваются с моим папой. Слышал, как они чмокнули мезузу. Как раввин сказал:
— Значит, завтра, даст Бог, он расскажет дальше, Файвл.
И я уснул.
На следующий вечер, когда раввин, даян и богач реб Мэхл Гурвиц уселись вокруг стола и стали ждать продолжения моего рассказа, я их немного поразглядывал. Они были бледные, невыспавшиеся, в бороде у раввина, как мне показалось, прибавилось седины, — история о призраках в раю, похоже, сильно потрясла его.
— Ну, — проворчал мой папа, — ну же, рассказывай! Видишь, люди ждут твоего рассказа, а ты сидишь как болван.
Услышав слово «болван», моя мама, стоявшая у двери, уже готова была за меня вступиться и выговорить отцу, как она обычно делала, но на этот раз я не разрешил. Я посмотрел на маму, и она осталась стоять, где стояла. Папа, который уже дрожал, предчувствуя бурю, успокоился, и я стал рассказывать.
— После всего, что я увидел в эту светлую лунную ночь, я больше не мог заснуть. Я едва дождался, пока в раю станет совсем светло, и сразу же полетел к моему другу Писунчику.
Я постучал к нему в окошко. Писунчик еще спал. Он не услышал моего стука.
Я постучал сильнее, даже пальцу стало больно. С горем пополам разбудил я моего друга.
— Писунчик, выходи! Скорей, скорей.
— Что случилось, Шмуэл-Аба? — спросил мой друг, протирая глаза.
— Выходи — узнаешь! — дрожал я всем телом. Мой друг вышел. Я взял его за руку, посмотрел в его заспанные глаза и сказал:
— Полетели в рощу царя Давида!
Мы полетели. По дороге я рассказал ему обо всех кошмарах, которые я пережил. Писунчик вздыхал.
Мой рассказ произвел на него сильное впечатление. Он передернул своими легкими крыльями и сказал:
— Я до сих пор ни разу не видел ничего из того, о чем ты рассказываешь, Шмуэл-Аба. Слышать — слышал о многом, но не видел. Похоже, такие вещи можно увидеть только бессонной ночью. Ты удостоился бессонной ночи. Очень я тебе завидую, Шмуэл-Аба.
Я не понял его. Его слова показались мне странными. Чему тут было завидовать?
Я сказал ему об этом. Он посмотрел на меня невидящим взглядом…
— Все, о чем день умалчивает, что он скрывает в солнечном сиянии, выбалтывает ночь. Она поднимает завесу над вещами, и ты заглядываешь в пропасть. Жаль, что я проспал такую ночь.
Мы полетели дальше. Утреннее солнце согревало наши крылья. В раю дул молодой, свежий ветер. Он играл с нашими волосами и сам удивлялся своей дерзости.
Мы подлетели к роще царя Давида. Ветер отстал от нас. Он резво прыгнул в рощу, чтобы рассказать райским зайцам о приближении гостей. Но зайцам нечего было бояться. Двое летунов не прихватили с собой свои луки.
Мы с моим другом опустились на опушку рощи.
— Вот здесь, — показал я пальцем, — безумная Переле скрылась в роще. Я побоялся идти за ней. Пойдем, Писунчик, может, мы еще встретим ее.
Мы вошли в рощу. Поискали следы безумной, но ничего не нашли.
Птицы щебетали в ветвях. На траве блестела роса. Большие серебряные капли.
— Может, капли росы — это слезы, которые несчастная любовь уронила в траву? — сказал я моему другу.
— Может и так, — прошептал Писунчик.
Мы остановились у большого куста райского шиповника, который был полон этих капель, и благоговейно пропели псалом.
— Если слезы остались, — сказал я, — то куда же делись следы Переле?
— Может, райский сторож замел следы. Так обычно и поступают в раю. День не должен знать, что райские ночи нередко полны бреда и безумия.
