— Тогда искать бесполезно, давай, Писунчик, вернемся.
Писунчик задумался. Он приложил палец ко лбу. Я стоял и ждал, что он решит.
Над головой Писунчика пролетела птица и чирикнула: пи-пи. Все птицы знают моего друга Писунчика. Они любят его и здороваются с ним. «Пи-пи» значит на птичьем языке «Писунчик».
— Мы сегодня не пойдем в хедер, — в конце концов промолвил мой друг.
— А как же ребе Меир-пархатый, наш геморе-меламед? Он же нам завтра вкатит.
— Пусть этот кат на землю катится, — махнул рукой мой друг.
— Пусть! — согласился я. — Пошел этот дурень на землю!
Мы еще немного постояли, прислушиваясь к щебетанию птиц. Подышали запахом травы.
— Полетели, Шмуэл-Аба!
— Куда, Писунчик?
— Мы летим в имение царя Давида.
— В имение царя Давида? Нас туда пустят?
— У меня там есть друг, он пастух в имении, пасет овец, его зовут Лейбеле[55]. Я его уже сто лет не видел.
— Это далеко отсюда, Писунчик?
— Два часа лета на восток, Шмуэл-Аба. Наш царь Давид богач хоть куда. Целыми днями в золотой короне обходит он свои владения. Он идет, заложив одну руку за спину, и наблюдает, как работают ангелы, осматривает свои поля. Ему, этому царю Давиду, очень нравится, когда поют его псалмы. Он считает свои песни самыми прекрасными в мире, и ангелы, которые работают на него, должны целыми днями петь за работой.
— Хорошо, Писунчик. Полетели, послушаем, как ангелы поют песни царя Давида.
Мы расправили крылья и пустились в путь. Мы летели на восток. Солнце слепило нам глаза.
Первые полчаса нам было тяжело лететь навстречу солнцу. Потом мы привыкли. Я сгорал от любопытства увидеть имение царя Давида.
Мой друг показал пальцем.
— Видишь, Шмуэл-Аба?
Я посмотрел вниз и увидел. Зеленые поля тянулись до самого горизонта. По правую руку раскинулись леса в цвету. Слева серебрилась река, как серебряный пояс, потерянный царицей Савской.
Я не мог сдержаться и воскликнул:
— Ой, красиво как!
Мы спустились ниже, чтобы получше все разглядеть. На полях трудились простые ангелы в рубахах навыпуск. Они пахали и сеяли. Большие капли пота стекали у них со лба. Ангелы пели:
За окном светает,
На поля тотчас
Из нашей бедной хаты
Палкой гонят нас.
Расскажи, кукушка, Богу,
Как мы стонем тут, внизу,
Отнеси, кукушка, Богу
Нашу тихую слезу.
Мы пашем и сеем,
Мы косим и жнем,
А детям на ужин
Лишь голод несем.
Расскажи, кукушка, Богу,
Как мы стонем тут, внизу,
Отнеси, кукушка, Богу
Нашу тихую слезу.
— Почему их песни так печальны? — спросил я моего друга.
— Почему, почему? — вздохнул мой друг. — Погляди, как они живут, и не будешь спрашивать. Им не позавидуешь.
Он показал пальцем. Я посмотрел и увидел маленькие низкие мазанки, крытые соломой.
— Вот там, в этих мазанках, и живут они, бедные ангелы. Никогда не наедаются досыта, никогда не высыпаются.
— Почему у них, бедолаг, такая горькая доля, Писунчик?
— Почему, почему… — скрипнул зубами Писунчик. — Почему? Потому что нет справедливости в раю. Подумай, ведь они такие же ангелы, как и все остальные. Они могут летать и петь, а на тебе выкуси!
Из глаз Писунчика упала слеза. Я поймал слезу на ладонь. Она была горячая.
— То есть не для каждого в раю рай? — спросил я.
— Пока… пока нет, — ответил мне мой друг.
И мы полетели дальше.
Обдумав все увиденное в имении царя Давида, я громко спросил:
— Где справедливость?
Писунчик поморщился:
— Дурень, слышал, что сказал праотец Авраам в ту субботу на прогулке: «справедливость — шмаведливость»…
Я вспомнил тот разговор праотцев и покраснел от стыда.
— Ну а царь Давид? — спросил я. — Чем занимается царь Давид?
— Чтобы так все ангелы жили: он живет в раю, как Бог во Франции[56]. Целыми днями болтается без дела. Или играет на арфе, или любится с Ависагой, а когда ему это надоедает, пристает к красивым дочкам бедных ангелов.
— Он все еще не забыл свои старые штучки?
— Нет, наоборот. В раю царь Давид только ими и занят!
Мы пролетали над серебристой райской рекой. Ангелицы стояли босиком на берегу и стирали. Молодая ангелица с красными руками пела:
Будьте здоровы,
Пра-вед-нич-ки,
Моем бельишко
Мы у реки.
Вам бы все пачкать,
Вам бы марать,
Нам день-деньской
Мыть и стирать.
А другие ангелицы, старые и молодые, которые были на берегу реки, хором подхватывали:
Праведник Бога
На арфе хвалит:
«На справедливости
Мир Твой стоит!»
Он-то — на арфе,
А мы день-деньской
Гнемся над стиркой,
В полях, в мастерской.
Из мазанок доносился плач грудных ангелочков. Они лежали одни в своих колыбельках и надрывались.
Брайна, райская кормилица, ангелица с большими полными грудями, переходила из хаты в хату и кормила маленьких ангелочков. Хозяин имения царь Давид нанял ее для того, чтобы «сосунки» не отрывали матерей от работы.
— Откуда у Брайны, райской кормилицы, столько молока, чтобы накормить всех ангелочков? — спросил я у моего друга.
— Ты что, не понимаешь, дурень? — проворчал мой друг Писунчик. — Она подливает в молоко воду…
Мы полетели дальше. Взяли вправо. К садам. Солнце стало припекать. Мы искали тенистый уголок. Посреди цветущего парка оказался мраморный дворец. Окна дворца были широко распахнуты. Две молодые ангелицы с пухом в волосах проветривали перины.
— Это дворец царя Давида, — сказал мой друг Писунчик. — Во дворце больше ста покоев. Тут-то царь и живет со своими женами и наложницами.
— Красивый дворец, — подивился я. — Хотелось бы взглянуть, что там внутри делается.
— Боже упаси! — вскрикнул Писунчик. — Едва ты переступишь порог дворца, тебя сразу же схватят евнухи и сделают из тебя пажа.
— Разве быть пажом у царя Давида так плохо, Писунчик?
— Врагу не пожелаешь, Шмуэл-Аба. Ты сам не знаешь, что говоришь. Делать тебе больше нечего, как целыми днями носить мантию за царем Давидом или чесать ему пятки.
Я передернул крыльями.
Я представил себе пару потных ног с большими мозолями на пальцах. Я чешу эти ноги. Воняет потом, а царь гневается и кричит на меня:
— Сильнее, сильнее чеши, Шмуэл-Аба! Не паж ты, а болван глиняный!
Бррр… Меня снова передернуло.
Мы услышали звуки арфы. Писунчик навострил уши.
— Слышишь, Шмуэл-Аба?
— Слышу, Писунчик!
— Царь Давид играет на арфе. Полетели, только тихо, на кончиках крыльев, чтобы он нас не услышал.
Мы полетели на звуки арфы. Под тенистым дубом сидел царь Давид. Он играл. Рядом с ним сидела девушка с черными косами. У нее была родинка на левой щеке.
Мы с моим другом опустились недалеко от парочки. Я разглядел царя. Он был среднего роста, коренастый, с острыми зелеными глазами. Подстриженная рыжеватая борода.
— Это тот, кто сложил псалмы? — спросил я шепотом у моего друга.
— Тсс… — Писунчик приложил палец к губам. Я понял, что сейчас лучше молчать и слушать.
Должен признаться, что царь Давид играл очень хорошо. Пока он играл, девушка, сидевшая рядом с ним, становилась все прекраснее и прекраснее.
Когда царь Давид закончил играть, я увидел, как над его головой семь раз прокружил орел. Из-за деревьев сада раздались тысячи голосов:
— Да здравствует Давид, царь над Израилем!
Царь улыбнулся. Похоже, ему это нравилось. Девушка, сидевшая рядом с ним, поднялась.
— Что ты так торопишься, Суламифь? Подожди немного, — сказал царь и взял ее за руку.
— Я должна идти, свекор. Соломон скоро начнет искать меня в винограднике. Вы же знаете, как только я немного задерживаюсь, он начинает меня искать. Он уже, наверное, десять раз пропел Песнь Песней от начала до конца.
Но царь Давид не отпускал ее. Он потянул ее поближе к себе под тенистое дерево и крепко обнял.
— Шулечка… голубонька… кисонька.
Суламифь вырывалась из его рук. Ее волосы растрепались, лицо вспыхнуло.
— Оставьте меня в покое, свекор! — горячо дышала она. — Это грех, вы грешите против своих псалмов.
— Если ты захочешь, кисонька, — горячо шептал царь Давид, — если ты захочешь, я сочиню в твою честь еще более прекрасные псалмы и Песнь Песней, еще прекраснее, чем у Соломона…
Мы услышали поцелуй. Второй. Третий. Суламифь умоляла, вырывалась из его рук:
— Пустите меня, прошу вас, пустите, свекор! Соломон узнает, будет скандал.
— Ни фига он не узнает, кисонька, ни черта он не узнает, голубонька…
