Мы стояли и глазели. Кажется, Древо познания такое же, как все деревья в раю, и все-таки оно немного другое. Это дерево было свидетелем изгнания Адама и Евы из рая.
Ветер зашелестел в ветвях Древа познания. Яблоки задрожали, но ни одно не упало.
Луна, которая все время сопровождала нас, посеребрила яблоки. Было так чудесно смотреть на них.
— Давайте спрячемся неподалеку за кустом, — прошептал Лейбеле, — и вы увидите кое-что интересное.
— А что? — спросили мы его. Но он ничего не ответил. Он указал пальцем на куст. Мы спрятались за этим кустом. И лежали тихо и ждали.
Сколько мы пролежали, я не помню. Может быть, час, может быть, меньше. Вдруг Лейбеле навострил уши. Мы услышали шаги.
— Тсс… — он приложил палец к губам, — тсс… идут.
— Кто? Кто, Лейбеле?
— Адам и Ева.
Мы увидели, как две фигуры подошли к Древу познания. Одна во фраке и цилиндре. Другая в кринолине и шляпке с длинным страусиным пером.
— Вот здесь, — показал господин в цилиндре, — вот здесь, вот здесь, на этом самом месте, Эва, дала ты мне отведать от яблока проклятого[59].
Дама в кринолине вздохнула. Она прижала руку к сердцу. Я видел слезы в ее глазах.
— Да, это здесь, Адам. Змея проклятая меня уговорила.
— Из-за тебя лишились мы блаженства, Эва, лишились парадиза.
— Ах, как прекрасно жили мы в том парадизе, но, проклятая…
— Верно, верно, Эва, — Адам показал пальцем на свою жену, — ты, проклятая!
— Имела я в виду змею, Адам, а ты, ты кажешь пальцем на меня.
— И я имел в виду змею, о Эва, и… пальцем на тебя кажу.
Они начали браниться, называть друг друга последними словами. Ева вцепилась Адаму в волосы. Ей бы тоже не сладко пришлось, если бы не чудо. С Древа познания сорвалось яблоко, стукнуло Адама по цилиндру и упало в траву.
— Не тронь его, о Эва! — вскрикнул Адам. — Не тронь, тебя я заклинаю!
— Да что ты, Боже упаси! — Ева всплеснула руками. — Мне яблоко теперь и в горло не полезет!
Они уселись под деревом. Стали наперебой рассказывать друг другу о прекрасных днях до грехопадения. Ева уставилась перед собой:
— Ах, мой Адам, как хорошо нам было! Тех дней уж не вернешь.
— Мы были наги, счастливы, не ведали стыда, — вздохнул Адам.
— Быть может, сбросить нам, Адам, одежды и снова быть нагими, счастливыми, стыда не ведать?
Они вскочили и начали срывать с себя одежды. Звезды на небе стали цинично перемигиваться.
— Не в силах я, Адам. Моя одежда к телу приросла, — вздыхала Ева.
— Как и моя, — понурил голову Адам.
Некоторое время они стояли поникнув головами. Две растерянные фигуры в сиянии райской луны.
— Давай покаемся, — пробормотал Адам, — быть может, Он простит нас.
Они подняли лица к звездам. Господин в цилиндре и дама в кринолине. Они стали бить себя кулаками в грудь. Стали набожно шептать одними губами, молить о прощении, которое позволит им вернуться в рай.
Ветер, который все это время щекотал листья Древа познания, вдруг спрыгнул с дерева. Адам и Ева испугались, схватили ноги в руки и убежали.
В спешке Ева забыла свой ридикюль. Мы открыли его и нашли там зеркальце, пудреницу и любовную записку, заканчивающуюся словами «Любящий тебя Макс».
Мы решили подарить этот ридикюль сестре Писунчика Этл, невесте с розовыми крыльями. Он ей пригодится.
— Видели, братцы, — позвал нас Лейбеле, — видели, как они каялись? Каждую ночь приходят они на то место, где согрешили. Они прокрадываются в рай, перелезают через забор и при малейшем шорохе убегают, совсем как райские зайцы.
— Как же они пробираются сюда? Ангелы день и ночь сторожат ворота рая!
— Ангел всего лишь ангел, — объяснил Лейбеле. — И, кроме того, караул сменяют редко, раз в три года. Как только увидит изгнанная парочка, что ангел задремал, сразу же лезут через забор.
— Их так никогда и не простят? — спросил я.
— Пока нет. Поговаривают, что, когда придет Мессия, будет большая амнистия, а пока они крутятся у ворот рая.
Я прикрыл глаза и представил себе, как эта несчастная парочка крутится у ворот рая. У ворот стоят ангелы с кривыми мечами в руках, они размахивают мечами и наводят ужас на тех, кто без разрешения приближается к царству праведников под названием «Рай».
— Пусть их Бог пожалеет, — сказал я. — Если бы я был Мессией, я бы в ту же секунду явился и открыл им ворота рая.
— Если бы… — передразнил меня Писунчик, — если бы бабке четыре колеса, была бы она не бабка, а роллс-ройс…
Меня рассердило, что Писунчик насмехается надо мной. Но я его так любил, что тотчас простил.
Лейбеле-пастух сидел, подперев голову руками. Он, наверное, о чем-то думал.
В сиянии луны Лейбеле был необыкновенно красив. Мы с трепетом смотрели на этого маленького пастуха, который пасет овец в имении царя Давида.
Мы ждали, пока он не очнется от своей задумчивости. Тем временем я следил за игрой теней, которые Древо познания бросало на траву.
Тени все время приближались к пятну света, очерченному вокруг нас луной, хотели перейти его границу и пугались.
Одна смелая тень впрыгнула в круг света и тут же пропала, исчезла навсегда.
Мы услышали звук трубы. Лейбеле вскочил:
— Пошли, братцы, трубач созывает всех прекрасных дев, живущих в имении царя Давида, всех фей, живущих в лесах, всех русалок, живущих в реке. Они собираются ко дворцу царя Давида, царь сидит на балконе, играет на арфе, а они танцуют для него танец под названием «Спокойной ночи, царь Давид».
Мы поднялись. Лейбеле пошел вперед. Мы за ним. Вдруг Лейбеле остановился.
— А где луна?
Луна, которая все время сопутствовала нам, исчезла. Мы огляделись и увидели, что она запуталась в терновнике.
Ангел Лейбеле освободил ее. При этом он исколол себе все пальцы. Луна снова запорхала над нашими головами, и мы пошли дальше.
Мы остановились в ста шагах от дворца. Мы увидели царя Давида, сидевшего на балконе. Корона сияла на его голове. По правую руку от него сидела Вирсавия, полная дама в парике[60]. Она все время икала. По левую руку сидела Ависага, бледная, с глубоко запавшими мечтательными глазами. Ее косы блестели как две змеи.
Царь Давид играл на арфе. Лесные феи, одетые в зеленые платья из листьев, водили хоровод и пели:
Мы — дриады, мы — дриады,
Кружим для царя,
Всех мы усыпили:
Птиц — в лесах,
В полях — зверей,
В травах — мотыльков.
Для царя Давида —
Сон, покой и мир,
Тихо подпевает
Нам ночной зефир.
Танец лесных фей был диким, порывистым. Царь Давид улыбался сладко и устало. Ависага сидела с вытаращенными глазами. Вирсавия боролась с зевотой.
Лесные феи скрылись. На первый план вышли русалки в голубых воздушных платьицах. В их пении дрожали кувшинки. Русалки пели:
Мы — наяды, мы — наяды,
Кружим для царя,
Песней усыпили
Старых водяниц,
Наша колыбельная —
Бормотанье волн.
Для царя Давида —
Сон, покой и мир,
Тихо подпевает
Нам ночной зефир.
Танец русалок тихо шуршал под бряцания царской арфы. Глаза Ависаги стали как две луны. Вирсавия, засыпая, терла шелковым платочком левый глаз.
На первый план вышли прекрасные поселянки, дочки бедных ангелов, они поклонились царю и запели:
Мы — пейзанки, мы — пейзанки,
Для царя Давида
Водим хоровод,
Мы живем в заботах,
А он — без забот,
Наша доля — буря,
А его — зефир,
Доброй ночи, царь Давид,
Сон, покой и мир.
Бедные девы из мазанок танцевали, покачивая розовыми крыльями, кланялись, смущенно желали царю Давиду спокойной ночи и исчезали.
Царь Давид поднялся. Поцеловал руку Вирсавии, поцеловал Ависагу в лоб. Он ушел в спальню, произнес пару псалмов и улегся спать. Арфу он оставил на балконе, чтобы ветер ночью играл на ней[61].
Жены еще немного посидели на балконе, мечтательно глядя на звезды и мысленно желая друг другу поскорее сдохнуть. Первой поднялась Вирсавия и, не сказав «спокойной ночи», удалилась в свои апартаменты. Ависага еще немного поглядела на звезды, после чего на цыпочках вошла в спальню царя Давида.
— Пошли, братцы, — сказал Лейбеле, — спустимся пока к реке. К полуночи мы сюда вернемся, вы увидите еще кое-что интересное.
Мы пошли к реке. Мы шли мимо бедных мазанок. Окна хат были распахнуты. Слышался храп уработавшихся за день ангелов.
На скамейке перед бедной хатой сидели две молодые ангелицы, одна держала в руке письмо.
— Прочти, прочти письмо, Песл, — просила другая ангелица, — хочу послушать, что твой Фроим пишет.
Песл развернула письмо и при свете звезд стала читать. Мы слышали, как дрожал ее голос.
