Песл развернула письмо и при свете звезд стала читать. Мы слышали, как дрожал ее голос.
— «Дорогая моя Песл, — читала она, — спешу сообщить, что через три дня наш полк будет на границе с турецким раем. Служба у нас нелегкая. Мы должны следить, чтобы к нам больше не завозили контрабандой турецкий табак. Наш командир, обер-ангел Шимшон[62], сказал нам, что из-за того, что в еврейский рай контрабандой провезли целый мешок турецкого табаку, стали меньше курить нашей махорки, и райская монополия терпит от этого большие убытки. Кто поймает такого контрабандиста, может переломать ему крылья. Мы лежим в засаде день и ночь, но пока никого не поймали. Ясное дело, контрабандисты поняли, что Седьмой ангельский полк еврейского рая шутить не будет, и берегут свои крылья. Сколько мы проторчим на границе, не знаю. Знаю только, что жду не дождусь, когда меня отпустят домой. Еще год и два месяца. Как только вернусь, сыграем свадьбу. А до этой счастливой минуты целую тебя много-много раз. Твой Фроим».
Прочтя письмо, ангелица Песл сложила его и спрятала за пазуху:
— Только бы он цел остался!
Вторая ангелица молчала. Я чувствовал, что она завидует своей подруге. Ангел-солдат, герой — какое счастье выпало ей.
Я дернул моего друга Писунчика за правое крыло.
— Хорошее письмо, Писунчик. Умеет Фроим-солдат писать письма, что скажешь, Писунчик, а?
Писунчик не ответил.
Лейбеле тихонько свистнул:
— Пошли, братцы, пора!
Мы направились к реке. Я все время оглядывался. Две подруги все еще сидели на лавочке. Одна с письмом, другая без письма. Тоска одной имела адрес: рядовой Фроим, граница с турецким раем. Тоска другой искала адрес. Может быть, когда-нибудь она этот адрес найдет.
— Не надо, наверное, было подслушивать, — сказал я, — боюсь, мы взяли на себя большой грех.
— А? Ты что-то сказал, Шмуэл-Аба? Что ты говоришь? — будто проснулся мой друг Писунчик.
— Я ничего не сказал, Писунчик. Тебе померещилось, будто я что-то сказал.
Я вдруг почувствовал, что грех в такой момент говорить о грехе.
Мы пошли дальше. Лейбеле-пастух первым. Мы за ним.
— Шмуэл-Аба!
— А? Ты звал меня, Писунчик?
— Я? Тебе почудилось, Шмуэл-Аба.
— Может, это ты Лейбеле? Ты окликнул меня?
— Ты что, спишь, Шмуэл-Аба? — Лейбеле удивленно посмотрел на меня.
Кто же все-таки меня окликнул? — подумал я. Я ведь слышал, как меня окликнули.
Наверное, мне все-таки померещилось. Нет, мне все-таки померещилось, решил я.
Я тогда не знал, что бывает в раю такая тишина, которая окликает тебя, чтобы ты ее услышал.
Мы услышали шум реки и зашагали быстрее. Шум приближался.
Большие часы на башне дворца царя Давида стали бить. Я считал: один, два, три, четыре..
— Десять, десять часов, — сказал мой друг Писунчик.
— У нас есть почти два часа на реку, — заметил Лейбеле-пастух, — ровно в двенадцать мы должны быть у дворца. Это начинается в двенадцать.
— Что? — спросили мы, я и мой друг Писунчик.
— Сами скоро увидите, — улыбнулся Лейбеле. Его улыбка длилась всего мгновение.
Мы подошли к реке. Как серебряная лента, вилась она и чуть ли не слепила глаза.
Мы присели на берегу. Никто не произнес ни слова. Только река бормотала.
Я опустил ногу в воду. Вода была холодной и прозрачной. Мой друг Писунчик бросил камешек.
— Что ты наделал! — Лейбеле-пастух в испуге схватил Писунчика за руку.
Но было поздно, камешек, который мой друг Писунчик бросил в реку, разбудил русалку Соре-Гитл, и та всплыла из глубины. Ее волосы были спутаны, глаза заспаны.
— Кто бросил камень? — спросила она. — Кто разбудил меня?
— Я! — ответил Писунчик. — Я не нарочно.
Русалка Соре-Гитл была старой девой. Она страдала бессонницей и поэтому, прежде чем лечь спать, всегда принимала снотворное.
— За то, что ты меня разбудил, — сказала она моему другу Писунчику, — будешь моим женихом.
Писунчик побелел как мел, у него зуб на зуб не попадал, его счастье, что Лейбеле-пастух вмешался.
— На кой черт тебе жених, Соре-Гитл? — спросил он русалку. — Столько лет обходилась без жениха и дальше обойдешься.
Русалка чуть не плакала:
— И как же я теперь засну? Последний порошок приняла, а райская аптека закрыта. Как же я засну?
— Глупости ты говоришь, Соре-Гитл. Чтобы заснуть, тебе жених не нужен. Сейчас ты у меня и так заснешь.
Лейбеле замяукал как кот. Он подал нам знак, и мы устроили такой кошачий концерт, что русалка вся аж позеленела и пожелтела. Она схватилась руками за голову и завопила не своим голосом. Но мы не останавливались до тех пор, пока она не скрылась под водой, ругая нас на чем свет стоит.
— А теперь деру! — сказал Лейбеле.
Мы расправили крылья и полетели стрелой.
— Ты спас мне жизнь, — сказал Писунчик Лейбеле. — Лучше уж быть пажом царя Давида, чем женихом этой уродины.
— Откуда ты знал, Лейбеле, — спросил я, — откуда ты знал, что русалка не выносит мяуканья?
— Это хорошая история, только короткая, — начал Лейбеле. — Когда-то у русалки был жених. Тьфу, что я говорю!.. Ну, сватали ей одного. Жених пришел в гости, вмешалась кошка, и все пошло прахом.
— Что значит вмешалась кошка и все пошло прахом? Объясни.
— Что тут объяснять? Когда они, эта парочка то есть, сидели в комнате и разговаривали, кошка опрокинула горшок сметаны на жениха. Он разозлился, назвал русалку «дурой несчастной» и больше не хотел о ней слышать. С тех пор она сидит в девках, страдает бессонницей и чуть только заслышит «мяу», готова утопиться.
Мой друг Писунчик возблагодарил Бога за свое спасение. Он все еще был белее мела. Никак не мог прийти в себя.
Только когда шум реки смолк, Писунчик успокоился. Он трижды сплюнул:
— Чтоб ей повылазило, чтоб ее перекосило, чтоб ей пусто было!
Мы рассмеялись. Лейбеле чуть не задохнулся от смеха. Едва отдышался.
— На этот раз ты отделался легким испугом. В следующий раз будь начеку.
Мы стали спускаться. Было еще далеко до двенадцати, и мы не торопились.
Мы уселись на краю пашни. Лейбеле-пастух тихонько заиграл на дудочке. Писунчик задумался. А я считал звезды.
Я всегда любил считать звезды. Я считал их не для того, чтобы узнать, сколько звезд на небе. Мне просто нравилось считать.
Сколько мы так просидели на краю пашни, точно не скажу. Голос Лейбеле прервал мой счет и размышления Писунчика.
— Пошли, братцы! Пора идти.
Часть дороги мы прошли пешком, другую пролетели. Без семи минут двенадцать мы были перед дворцом царя Давида.
Мы спрятались за деревьями, растянулись на траве и стали ждать.
Семь минут тянулись как вечность.
VIII.
Полночь в имении царя Давида
Лунные часы на башне царя Давида показали полночь. Мы лежали среди деревьев, затаив дыхание.
Что произойдет в полночный час в имении царя Давида? Это же час призраков, подумал я, не решаясь произнести ни слова.
Луна над нашими головами стала больше и серьезнее. Звезды — дальше и страшнее. Я слышал, как у моего друга Писунчика бьется сердце.
На балконе дворца царя Давида стояла арфа. Ветер все время пробовал поиграть на ней, но у него не получалось. Бывают же такие неумехи, подумал я. Сам-то царь — величайший мастер этого дела, жаль, что он спит, а то этот ветер-дилетант тренькает так, что уши вянут.
Вдруг стало тихо. Ветер где-то спрятался. На балконе появилась Вирсавия в дырявой ночной рубашке. Ее глаза были красны от слез. Кажется, она совсем не спала.
Какое-то время она прислушивалась к тишине, а когда увидела, что все во дворце уснуло, стала потихоньку спускаться по мраморной лестнице.
Босая, в дырявой ночной рубашке, стояла она на пустой площади перед дворцом. Я ее хорошо разглядел. Старая и некрасивая, лицо морщинистое. Даже ветер, уж на что непривередлив, и тот не хотел играть с ее рубашкой.
— Настоящая ведьма, — тихо сказал я.
— Кода-то она была юной и прекрасной, — заметил ангел Лейбеле, — теперь она стара. Зато все душеспасительные книги знает наизусть.
— Ага, — отозвался Писунчик, — ага, понятно, она встала, чтобы прочесть полуночную молитву.
— Дело не в этом, — сказал Лейбеле, — она, конечно, благочестива, но понимаешь, баба остается бабой. Как пронюхает, что Ависага у царя, так не может уснуть. Она очень любит царя Давида и поэтому ненавидит Ависагу. Готова ее в ложке воды утопить.
— Ага, понятно! — сказал я, все еще не понимая, зачем она, Вирсавия то есть, поднялась ровно к полуночной молитве и босая, в ночной рубашке, стоит посреди пустой площади.
— Ей от этого легче? — спросил я Лейбеле-пастуха.
— Она, наверное, сегодня договорилась встретиться со знахаркой. Когда бедная Вирсавия видит, что ее набожность уступает красоте Ависаги, она просит знахарку дать ей снадобье, чтобы отвоевать сердце своего возлюбленного царя.
