Я – извозчик, которого стоит впустить в гостиную, – и воздух, как тяжелыми топорами, занавесят словища этой мало приспособленной к салонной диалектике профессии.
Я – рекламист, ежедневно лихорадочно проглядывающий каждую газету, весь – надежда найти свое имя…
Я – …»[22]
Кажется, здоров. Но это было напечатано в 1915 году в журнале и приложена была фотографическая карточка: Маяковский в кепке. Но журнал – он назывался «Журнал журналов» – прибавил ругательства, сказал, что вообще неинтересный вы молодой человек и эпигон.
А с карточкой была такая история: ее постепенно, раз за разом, перепечатывали, все время ретушируя, и Маяковский в ней изменяется, а главное – хорошеют на нем пальто и галстук. Очевидно, процесс этот неизбежен.
«Облако в штанах» было уже напечатано кусками в том самом «Журнале журналов», который ругал Маяковского, и в «Стрельца» первом.
«Облако в штанах» – прекрасная, уже найденная вещь.
Мир уже определен, и серенький, как перепел, танцующий в стихах Игорь Северянин, и одноглазый любимый поэт-живописец Давид Бурлюк, могущий вылезти из себя для того, чтобы сказать: «Хорошо».
Миллионами кровинок был устлан путь Маяковского. Крови и поэзии столько, что она вся в небе, – может быть, блистает Млечным Путем, нерозовым от расстояния.
Все толкают поэта, все ранят его – и это люди, для которых он живет.
Им и мести не будет. Да зачем мне пересказывать Маяковского?
Но вот наконец дом и договор с Бриком: полтинник за строку, навсегда, и завтра издает. Брик издал «Облако в штанах» простой маленькой книжкой, книжкой без рисунка.
Л. Брик Маяковского остригла, переодела. Он начал носить тяжелую палку.
Он много писал и прежде о любви.
Любовь он искал. Он хотел исцелять раны цветами.
Впрочем,
раз нашел ее —
душу.
Вышла
в голубом капоте,
говорит:
«Садитесь!
Я давно вас ждала.
Не хотите ли стаканчик чаю?»[23]
Есть в технике понятие «сцепной вес». Это вес паровоза на ведущих колесах.
Трение ведущих колес в пятьдесят раз больше, чем трение колес, которые катятся. Без сцепного веса нельзя двинуться, и человека любовь сцепляет с жизнью.
Любовь тяжела полезным весом.
Вот он полюбил ее первый раз, и, в общем, навсегда до самой потери веса. Вот он начал писать ей стихи.
У нее карие глаза. Она большеголовая, красивая, рыжая, легкая, хочет быть танцовщицей. Много знакомых.
Есть даже банкиры. Люди, в общем, без родины, живут они в квартирах, похожих на восточные бани, покупают фарфор и говорят даже остроты, неглупы, по-своему международны. При них артистки, не очень много играющие, немножко слыхали про символизм, может быть, про Фрейда. Предреволюционное, предвоенное общество, войной усиленное. Война выращивает предприятия, деньги дешевы. Люди эти очень не уважались Л. Брик, но все же они рядом. Они едят какие-то груши, невероятные, чуть ли не с гербами, чуть ли не с родословными, привязанными к черенкам плодов. Это тоже любопытно.
Но, конечно, всех любопытнее не ходящий к разным банкирам Брик Осип.
Он держит в доме славу Маяковского.
Л. Брик любит вещи, серьги в виде золотых мух и старые русские серьги, у нее жемчужный жгут, и она полна прекрасной чепухой, очень старой и очень человечеству знакомой. Она умела быть грустной, женственной, капризной, гордой, пустой, непостоянной, влюбленной, умной и какой угодно. Так описывал женщину Шекспир в комедии.
А Маяковский был плебей. Он говорил:
Я,
обсмеянный у сегодняшнего племени,
как длинный
скабрезный анекдот,
вижу идущего через горы времени,
которого не видит никто.
Где глаз людей обрывается куцый,
Главой голодных орд,
в терновом венце революций
грядет шестнадцатый год.[24]
А она говорила ему:
– Вот я хочу поехать в Финляндию, а там евреев не прописывают!
И она плакала, а он говорил, смущаясь, как человек, который не может в маленькой комнате сделать нужного жеста:
– Все это будет решено вместе. Нельзя думать о мелком. Надо говорить о революции на заводах.
Я был при разговоре. Может быть, я неточно передаю. Он говорил:
– Надо ехать в предместье, говорить речи, и не о прописке.
Он ее любил до тех пор, пока жил, и писал о ней, ходил к ней. А что он мог сделать? Дома-то у него не было. Он – Джек Лондон еще до удачи. Деньги, любовь, страсть. Он думает, что как-нибудь обойдется. Не обойдется.
Твоя останется.
Тряпок нашей ей,
робкие крылья в шелках зажирели б.
Смотри, не уплыла б.
Камнем на шее
навесь жене жемчуга ожерелий![25]
Тут ничего не сделаешь. Не помогает ни голос, ни обаяние гения, ни то, что все на тебя смотрят и что соперники знают, что ты лучше.
Раз Маяковский читал свои стихи. Устроили чтение на Бассейной улице, в квартире художницы Любавиной. Пришел Алексей Максимович Горький, высокий, немножко сутулый, с ежиком, в длинном сюртуке. За ним Александр Николаевич Тихонов. Маяковский начал с доклада, говорил невнятно о прежних поэтах, которые писали в своих усадьбах, имея веленевую бумагу, говорил, ссылаясь на меня, а потом заплакал и ушел в соседнюю комнату.
Плакал, потом вышел, читал свои стихи.
Горький его любил тогда. Немножко позднее он говорил, что «Флейта-позвоночник» – это позвоночная струна, самый смысл мировой лирики, лирика спинного мозга.[26]
Собирались у Бриков, приходили разные люди. А в это время Ленин писал письмо Инессе Арманд. Инесса Арманд хотела написать книгу о свободе любви. Ленин написал ей письмо.
(17 января 1915)
«План брошюры очень советую написать поподробнее. Иначе слишком много неясно.
Одно мнение должен высказать уже сейчас.
§ 3 – «требование (женское) свободы любви» советую вовсе выкинуть.
Это выходит действительно не пролетарское, а буржуазное требование.
В самом деле, что́ Вы под ним понимаете? Что можно понимать под этим?
1. Свободу от материальных (финансовых) расчетов в деле любви?
2. Тоже от материальных забот?
3. от предрассудков религиозных?
4. от запрета папаши etc.?
5. от предрассудков «общества»?
6. от узкой обстановки (крестьянской или мещанской или интеллигентски-буржуазной) среды?
7. от уз закона, суда и полиции?
8. от серьезного в любви?
9. от деторождения?
10. свободу адюльтера? и т. д.
Я перечислил много (не все, конечно) оттенков. Вы понимаете, конечно, не №№ 8–10, а или №№ 1–7 или вроде №№ 1–7.
Но для №№ 1–7 надо выбрать иное обозначение, ибо свобода любви не выражает точно этой мысли.
А публика, читатели брошюры неизбежно поймут под «свободой любви» вообще нечто вроде №№ 8–10, даже вопреки Вашей воле.
Именно потому, что в современном обществе классы, наиболее говорливые, шумливые и «вверхувидные», понимают под «свободой любви» №№ 8–10, именно поэтому сие есть не пролетарское, а буржуазное требование.
Пролетариату важнее всего №№ 1–2, и затем №№ 1–7, а это собственно не «свобода любви».
Дело не в том, что Вы субъективно «хотите понимать» под этим. Дело в объективной логике классовых отношений в делах любви».[27]
То, что писал тогда Ленин, было нам всем неизвестно.
Написано это к хорошей, передовой женщине, женщине, занимающейся теорией, но и ей надо было это объяснять.
Та мораль, про которую пишет Ленин, только создавалась; вернее, она осознавалась.
Неустановленность новой морали и отрицание старой морали было типично для времени перед войной.
И женщины и мужчины тоже не то отрицали и не то утверждали, что должны были утверждать и отрицать.
Любуясь отчаянием теток, мы иногда сами доводили себя до отчаяния. И не только себя.
В революцию надо перестроить самое человеческое нутро. Тогда когда-нибудь в будущем, только тогда, когда мы переплывем семь рек, будет новая любовь.
Только в стихах смеем мы, защищенные рифмами, говорить о любви. Самое важное поднято искусством выше стада.
В искусстве борется человек за поэзию своего сердца, за счастье.
Маяковский связал судьбу мира с судьбой своей любви, борьбой за единственное счастье.
Он положил славу мостом через Неву, мостом в будущее, и сам стал на мосту.
Ни ему, ни Марку Твену не нужно неба без сердца.
Нужно счастье здесь, и к этому счастью не для себя шел он через революцию.
Я не спал сегодня, хотя и видел сны. Я видел сны о больших реках, которые размывали берега, и на берегу стоял Маяковский.
Просыпался – на столе лежали книги стихов, размеченные.
«О, Сад, Сад», – писал Хлебников, перечисляя многих зверей.
Много на свете зверей, не так много стихов. Стихи как разные корни единого сложного уравнения.
Мы найдем вместе с человечеством единый простой и счастливый ответ.
