Дикий поступок моего брата обсуждался несколько месяцев. Затем Борис поступил в театральный институт. Он решил стать искусствоведом. О его преступлении начали забывать, Тем более что занимался он великолепно. Был секретарем комсомольской организации. А также – донором, редактором стенной газеты и вратарем…
Возмужав, он стал еще красивее. Он был похож на итальянского киноактера. Девицы преследовали его с нескрываемым энтузиазмом.
При этом он был целомудренным и застенчивым юношей. Ему претило женское кокетство. Я помню записи в его студенческом дневнике:
"Главное в книге и в женщине – не форма, а содержание…"
Даже теперь, после бесчисленных жизненных разочарований, эта установка кажется мне скучноватой. И мне по-прежнему нравятся только красивые женщины.
Более того, я наделен предрассудками. Мне кажется, например, что все толстые женщины – лгуньи. В особенности, если полнота сопровождается малым бюстом…
Впрочем, речь идет не обо мне…
Мой брат окончил театральный институт. Получил диплом с отличием. За ним тянулось безупречное комсомольское досье.
Он был целинником и командиром стройотрядов. Активистом дружины содействия милиции. Грозой мещанских настроений и пережитков капитализма в сознании людей.
У него были самые честные глаза в микрорайоне…
Он стал завлитом. Поступил на работу в Театр имени Ленинского комсомола. Это было почти невероятно. Мальчишка, недавний студент, и вдруг такая должность!..
На посту заведующего литературной частью он был требователен и деловит. Он ратовал за прогрессивное искусство. Причем тактично, сдержанно и осторожно. Умело протаскивая Вампилова. Борщаговского, Мрожека…
Его побаивались заслуженные советские драматурги. Им восхищалась бунтующая театральная молодежь.
Его посылали в ответственные командировки. Он был участником нескольких кремлевских совещаний. Ему деликатно рекомендовали стать членом партии. Он колебался. Ему казалось, что он – недостоин…
И вдруг мой братец снова отличился. Я даже не знаю, как лучше выразиться… Короче, Боря совершил двенадцать ограблений.
У него был дружок в институте но фамилии Цапин. И вот они с Цапиным грабанули двенадцать заграничных туристских автобусов. Унесли чемоданы, радиоприемники, магнитофоны, зонтики, плащи и шляпы. И между прочим, запасное колесо.
Через сутки их арестовали. Мы были в шоке. Тетка побежала к своему другу Юрию Герману. Тот позвонил друзьям – генералам милиции.
На суде моего брата защищал лучший адвокат города – Киселев.
В ходе суда обнаружились некоторые подробности и детали. Выяснилось, что жертвы ограбления были представителями развивающихся стран. А также – членами прогрессивных социалистических организаций.
Киселев решил этим воспользоваться. Он задал моему брату вопрос:
– Подсудимый Довлатов, вы знали, что эти люди являются гражданами развивающихся стран? А также – представителями социалистических организаций?
– К сожалению, нет– разумно ответил Борис.
– Ну, а если бы вы это знали?.. Решились бы вы посягнуть на их личную собственность?
Лицо моего брата выразило крайнюю степень обиды. Вопрос адвоката показался ему совершенно бестактным, Он досадливо приподнял брови. Что означало: "И вы еще спрашиваете? Да как вы могли подумать?!.."
Киселев заметно оживился.
– Так,– сказал он,– и наконец, последний вопрос. Не думали ли вы, что эти господа являются представителями реакционных слоев общества?..
В этот момент его перебил судья:
– Товарищ Киселев, не делайте из подсудимого борца за мировую революцию!..
Но брат успел кивнуть. Дескать, мелькнуло такое предположение…
Судья повысил голос:
– Давайте придерживаться фактов, которыми располагает следствие…
Моему брату дали три года.
На суде он держался мужественно и просто. Улыбался и поддразнивал судью.
Когда оглашали приговор, брат не дрогнул. Его увели под конвоем из зала суда.
Затем была кассация… Какие-то хлопоты, переговоры и звонки. И все напрасно.
Мой брат оказался в Тюмени. В лагере усиленного режима. Мы с ним переписывались. Все его письма начинались словами: "У меня все нормально…"
Далее шли многочисленные, но сдержанные и трезвые просьбы: "Две пары шерстяных носков… Самоучитель английского языка… Рейтузы… Общие тетради… Самоучитель немецкого языка… Чеснок… Лимоны… Авторучки… Самоучителя, французского языка… А также – самоучитель игры на гитаре…"
Сведения из лагеря поступали вполне оптимистические. Старший воспитатель Букин писал моей тетке:
"Борис Довлатов неуклонно следует всем предписаниям лагерного режима… Пользуется авторитетом среди заключенных… Систематически перевыполняет трудовые задания… Принимает активное участие в работе художественной самодеятельности…"
Брат писал, что его назначили дневальным. Затем – бригадиром. Затем – председателем совета бригадиров. И наконец – заведующим баней.
Это была головокружительная карьера. И сделать ее в лагере чрезвычайно трудно. Такие же усилия на воле приводят к синекурам бюрократического руководства. К распределителям, дачам и заграничным посадкам…
Мой брат стремительно шел к исправлению. Он был лагерным маяком. Ему завидовали, им восхищались.
Через год его перевели на химию. То есть на вольное поселение. С обязательным трудоустройством на местном химическом комбинате.
Там он и женился. К нему приехала самоотверженная однокурсница Лиза. Она поступила, как жена декабриста. Они стали мужем и женой…
А меня пока что выгнали из университета. Затем – призвали в армию. И я попал в охрану. Превратился в лагерного надзирателя.
Так что я был охранником. А Боря – заключенным.
Вышло так, что я даже охранял своего брата. Правда, очень недолго. Рассказывать об этом мне не хочется. Иначе все будет слишком уж литературно. Как в "Донских рассказах" Шолохова.
Достаточно того, что я был охранником. А мой брат – заключенным…
Вернулись мы почти одновременно. Брата освободили, а я демобилизовался.
Родственники устроили грандиозный банкет в "Метрополе". Чествовали, главным образом, моего брата. Но и меня помянули добрым словом.
Дядя Роман высказался следующим образом:
– Есть люди, которые напоминают пресмыкающихся. Они живут в болотах… И есть люди, которые напоминают горных орлов. Они парят выше солнца. широко расправив крылья… Выпьем же за Борю, нашего горного орла!.. Выпьем, чтобы тучи остались позади!..
– Браво!– закричали родственники.– Молодец, орел, джигит!..
Я уловил в дядиной речи мотивы горьковской "Песни о Соколе"…
Роман слегка понизил голос и добавил:
– Выпьем и за Сережу, нашего орленка! Правда, он еще молод, крылья его не окрепли. Но и его ждут широкие просторы!..
– Боже упаси!– довольно громко сказала мама.
Дядя укоризненно поглядел в ее сторону…
Снова тетка звонила разным людям. И моего брата приняли па Ленфильм. Назначили кем-то вроде осветителя.
А я поступил в многотиражку. И к тому же начал писать рассказы…
Карьера моего брата развивалась в нарастающем темпе. Вскоре он стал лаборантом. Потом – Диспетчером. Потом – старшим диспетчером. И наконец – заместителем директора картины. То есть лицом материально ответственным.
Недаром в лагере мой брат так стремительно шел к исправлению. Теперь он, видимо, не мог остановишься…
Через месяц его фотография висела на Доске почета. Его полюбили режиссеры, операторы и сам директор Ленфильма – Звонарен. Более того, его полюбили уборщицы…
Ему обещали в недалеком будущем самостоятельную картину.
Шестнадцать старых коммунистов Ленфильма готовы были дать ему рекомендацию в партию. Но брат колебался.
Он напоминал Левина из "Анны Карениной". Левина накануне брака смущала утраченная в молодые годы девственность. Брата мучила аналогичная проблема. А именно, можно ли быть коммунистом с уголовным прошлым?
Старые коммунисты уверяли его. что можно…
Брат резко выделялся на моем унылом фоне. Он был веселым, динамичным и немногословным. Его посылали в ответственные командировки. Все прочили ему блестящую административную карьеру. Невозможно было поверить, что он сидел в тюрьме. Многие из числа не очень близких знакомых думали, что в тюрьме сидел я…
И снова что-то произошло. Хотя не сразу, а постепенно. Начались какие-то странные перебои. Как будто торжественное звучание "Аппассионаты" нарушилось режущими воплями саксофона.
Мой брат по-прежнему делал карьеру. Произносил на собраниях речи. Ездил в командировки. Но параллельно стал выпивать. И ухаживать за женщинами. Причем с неожиданным энтузиазмом.
Его стали замечать в подозрительных компаниях. Его окружали пьяницы, фарцовщики, какие-то неясные ветераны Халхин-Гола.
Протрезвев, он бежал на собрание. Успешно выступив на собрании, торопился к друзьям.
