богач, «приближенный к царству», как его называли, сидит в своей роскошной, обитой изнутри карете и старательно пережевывает несколько жалких вареных горошин, купленных им здесь у бедной торговки.
— Великолепно! — сказал он еврейке и почмокал. — Настоящий шкловский горох! С тех пор как праздновали обрезание моего внука, я не держал во рту ничего подобного.
Толпа расхохоталась. Реб Нота строго посмотрел на обступивших его евреев:
— Я говорю всерьез, без насмешки!
Среди замолчавшей толпы стояла маленькая счастливая замерзшая торговка, и слезы капали из ее глаз прямо в корзину.
Глава пятая
Проломив ограду
1
Реб Борух Шик дал простым евреям насытиться первой радостью от приезда реб Ноты и искренним дружелюбием, которое тот проявлял. Только после этого он сам спустился с крыльца аптеки солидными, медленными шагами знатока Торы. А за ним, держась в тени его бекеши, беспокойный и неуверенный в себе, шел его брат Йосеф. Даже свой белый аптечный фартук он от волнения забыл снять. Евреи расступились, чтобы пропустить их к карете реб Ноты Ноткина.
Заметив, что вокруг стало тихо, высокий гость наполовину высунулся из своей роскошной кареты, коротко вскрикнул от восторга и бросился обнимать старого друга. Ему показалось, что это сама его юность, его мальчишеские годы, проведенные в хедере, вышли ему навстречу, как только он въехал в своей родной город:
— Борух, мой друг!
— Нота, как ты?
Пару лет назад, во время большого собрания в Петербурге, реб Нота уже видел его. Реб Борух Шик даже остановился в его большой полупустой квартире на Невском. Но здесь, в этом чистом, холодном воздухе маленького местечка, на фоне низких бревенчатых домишек, Борух Шик показался ему выше, осанистее; его борода — окладистее и шире, а его зимняя бекеша царственно светилась здесь своим темно-синим сукном.
За ее роскошными, обшитыми позументом полами стыдливо скрывался младший брат Боруха Йосеф, жених Эстерки. Аптекарь действительно чувствовал себя не в своей тарелке. По спине у него пробежал холодок, как у провинившегося мальчишки, ищущего защиту рядом с фартуком матери, когда входит строгий отец…
А ведь он должен был ждать приезда реб Ноты с гораздо большим нетерпением, чем все остальные собравшиеся здесь люди. Ведь речь шла о его счастье — о возможности наконец-то жениться на Эстерке, о которой он мечтал столько лет. Речь шла о его мужском достоинстве, которое было так унижено в глазах всего города. Над ним же втихаря посмеивались во дворах. А теперь вдруг все увидят, что на его пути стоял только обет, взятый на себя Эстеркой, бар мицва Алтерки, а не то, что она играла с любовью Йосефа Шика и водила старого холостяка за нос…
И, тем не менее, он стоял смущенный, даже, можно сказать, напуганный. Напуганный тем, что именно в последние два года его жгучая тоска выдохлась, а нетерпение ослабилось, как провисшая струна. Даже его периодически прорывающаяся ненависть к сынку Эстерки, к этому «байбаку», стоявшему между своей красивой матерью и им, как-то притупилась. Никто не знал, что его истосковавшееся сердце все-таки не выдержало; оно нашло утешение в другой женщине, которая была так похожа на Эстерку, одевалась как Эстерка и с женским упрямством подражала всем ее движениям…
Именно поэтому он теперь подошел к бывшему тестю и нынешнему второму отцу Эстерки с ощущением нечистой совести. От этого шаги его стали мелкими, а близорукие глаза блуждали. И пока его старший брат так бурно приветствовал реб Ноту, он, младший, держался в тени, стараясь не показать, как сильно бьется его сердце.
Но реб Нота сразу же заметил Йосефа. Он посмотрел на него из-под запотевших очков своими умными и, казалось, всепроникающими глазами. Эти глаза, взгляд которых так сильно напоминал острый взгляд Алтерки, заметили его и улыбнулись. Две руки, одна — обнаженная и морщинистая, а другая — в теплой варежке, потянулись из узкого окошка кареты и помахали ему с каким-то особенно подчеркнутым дружелюбием.
— Поближе, Йосеф, друг мой! Что ты там прячешься? Скоро я должен буду тебя поздравлять, искренне поздравлять…
Йосеф скривил свои бледные губы в гримасу, которая должна была изобразить улыбку, и что-то промычал. Это было воспринято как деликатная стыдливость, и его мычание сразу же утонуло в веселом шуме, вызванном намеком реб Ноты.
— Ну, что мы говорили? — похвалялись перед людьми местечковые пророки.
— Если сам реб Нота это говорит, то нечего и добавить…
— Сперва — отвести под хулу Эстерку…
— Кройндл — потом…
— Так или иначе, весь Шклов пропахнет лекехом…
2
Провожаемая благословениями и добрыми пожеланиями карета реб Ноты выехала из толпы и свернула с рынка на Синагогальную улицу, к его дому. Люди начали расходиться. Реб Борух Шик медленными, солидными шагами ушел к своим больным, в город, а его младший брат Йосеф с опущенной в задумчивости головой поднялся по ступенькам к себе в аптеку. Он попробовал было работать со своими плошками, ступками и пестиками, но сразу же утомился. Йосеф отодвинул аптекарские инструменты в сторону. Сейчас он не был уверен в себе самом. Боялся, что не сможет как следует перемешать маковую головку с корнем лопуха, а рвотные орешки с глистогонной травой… То, что реб Нота жал и тряс ему руку и по-отечески обещал совсем скоро искренне поздравить его, отнюдь не обрадовало жениха. Он плохо это переваривал. Если бы реб Нота знал, что происходило в течение последнего года, он, может быть, не стал так тепло жать руку Йосефа. Йосеф Шик больше не думал, что ждать Эстерку с такой преданностью и терпением — такой уж большой подвиг со стороны ее бывшего учителя. При чем тут терпение? Какая тут жертва? С тех пор как та, кто так искусно приняла облик Эстерки, пару лет назад зашла к нему в аптеку, шурша шелковыми платьями хозяйки, и плачущим голосом попросила его от имени Эстерки не обижаться и прийти на субботний ужин, с тех пор как та же женщина позволила ему пригласить себя в его холостяцкую комнату и сидела на его деревянном стуле и на его узкой кровати… с тех самых пор что-то в его существе разделилось надвое, между настоящей Эстеркой и ее тенью, между хозяйкой дома реб Ноты Ноткина и ее родственницей и служанкой. Йосеф уже сам не знал, в кого из них на самом деле влюблен. Хотя одна — тень — разрешала ему все, что женщина может разрешить, а вторая — настоящая Эстерка — запрещала все, что она только может запретить.
Нет, Эстерка, настоящая
