на них, понабежали женщины с кошелками и лавочники с ключами. Притащилась даже торговка горячим горохом и принялась кричать замерзшим молодым людям:
— Евреи, кружка горячего гороха за польский грош! Две кружки — за одну русскую копейку!
Прибежал городской сумасшедший и начал глотать слюни, глядя на горох. Увидав, что торговка получает гроши, он протянул свою искалеченную руку:
— Подайте мне! Я сумасшедший…
Ответом ему был смех извозчиков:
— Ха-ха! Не такой уж ты сумасшедший! В медных монетах-то понимаешь…
Генерал Зорич на этот раз не появился, и его наемные гайдуки не прискакали, чтобы усмирить «бунт» и припугнуть не в меру расхрабрившихся жидов. Поэтому голоса звучали смелее, группки людей были разговорчивее. Здесь говорили не только о безумствах помещика, но и обо всяких новостях, о городских событиях и просто о сплетнях:
— Говорят, реб Нота забросил все дела, чтобы приехать на бар мицву к своему внуку…
— Он заехал к Виленскому гаону. Попросил у него благословения. Для себя и для внука.
— Меламеда ему, говорят, прислал реб Йегошуа Цейтлин. Какого-то особо высокого уровня меламед. Он готовит с Алтеркой проповедь…
— Какой меламед? Это всем меламедам меламед! Он преподавал во дворце самого князя Чарторыйского. Сам реб Мендл Сатановер у него меламед!
— Реб Нота может это себе позволить! Разве это шутка, дожить до такой радости?
— Наш реб Нота заслужил, чтобы у него было хоть немного радости. Разве мало горя он пережил из-за своего сынка в Пейтербарге? Такой… такой…
— Ш-ш!.. Зачем вам оговаривать покойника? На его могиле уже трава растет.
— За те же деньги он, говорят, заодно и свадьбу устроит для Кройндл, сирота уже в годах. — А может быть, и для Эстерки тоже?
— Может, говорите вы? Это ведь и есть самое главное.
— Вы не знаете реб Ноту. Сирота, живущая в его доме, для него важнее.
— Что-то она, Эстерка то есть, не торопится. Не настолько она втюрилась в аптекаря, как аптекарь — в нее…
— Ш-ш-ш!.. Реб Борух стоит ведь на крыльце. Его старший брат.
— Пусть и нам будет то, чего мы желаем обоим братьям. Дорогие люди. Они оба не берут денег с бедняков. Ни за советы, ни за лекарства. Но Эстерка, она сама то есть…
— Что вы тут болтаете?! Разве не знаете, что она взяла на себя обет? Пока ее Алтерка не достигнет возраста бар мицвы…
— А Кройндл? Она-то чего ждала?
— Отец ее, говорят, давно нашел ей жениха. Уже договорился. Но Кройндл притворяется, что ничего не знает.
— А вам какое дело?
— Она же сирота!
— Эстерка не хочет оставаться одна.
— А Кройндл не хочет бросать ее.
— Ш-ш-ш!..
— Вот увидите! Реб Нота справит две свадьбы сразу.
— Весь Шклов пропахнет лекехом.
— Послушайте, послушайте! Какой-то крик…
— Не Зорич ли с… с кнутами?
— Нет, не он!
2
За перекрестком, на котором должен был появиться реб Нота, послышались вопли деревенских баб. И все повернулись посмотреть, что там происходит. В глубине рынка показались четверо всадников, а между ними — большая подвода на колесах, которые плохо проворачивались в снегу и ужасно скрипели несмазанными осями. Они визжали, как собака, которой отдавили хвост. Две крестьянские лошадки буквально лезли из кожи, волоча такую странную колесницу. Они при каждом шаге покачивали своими сбитыми в колтуны гривами. На подводе со всех сторон сидели крестьяне, старые и молодые. Седалища их были в телеге, а наружу торчали грязные лапти и точно такие же грязные мрачные лица. За ними шли плачущие крестьянки. Они выли пронзительными голосами и били себя кулаками по голове и в грудь. Но помещичьи гайдуки на конях отгоняли их от телеги, грозя нагайками, и женщины каждый раз отбегали от телеги с арестованными и проявляли свою преданность им биением себя в грудь и громким воем.
Когда подвода поравнялась с крыльцом аптеки, реб Боруху Шику стало любопытно. Таких оживленных и странных «похорон» он уже давно не видел.
— Куды ж вы, братцы, едете? — спросил он.
Сидевший в телеге пожилой мужик, которого реб Борух когда-то лечил, какой-то весь корявый, с бородой, как мочало, задрал к крыльцу свое морщинистое лицо с большими ноздрями и с крохотными равнодушными глазками и ответил за всех:
— До сеться, пан дохтур, едем… То есть на порку мы едем, пан доктор…
Тупое спокойствие, с которым крестьянин дал этот короткий и ясный ответ, свидетельствовал о том, что кожа его старого тела уже давно задубела; что она, наверное, такая же морщинистая и корявая, как и его лицо, от сотен порций розог, полученных им от помещиков с тех пор, как он живет на этом свете. Это вызвало у реб Боруха грустную улыбку. Он слегка покивал:
— Снова порка? А за что это вдруг сейчас?
— Пан Зорич на дворе так хочет.
Крестьянки подхватили эти слова с воем. Их голоса сливались в единый хор:
— Кожу сдерут с них, с наших кормильцев! С наших дорогих мужей! И все из-за треклятых «чертовых яиц»… Пусть все хворобы и все лихоманки обрушатся на французов и на жидов! Это из-за них на нас свалилась такая напасть!
Реб Борух Шик насторожился:
— Что они такое кричат, ваши бабы? Какие яйца?
— Да так што, дохтур, — откликнулся с подводы все тот же корявый крестьянин, — все из-за «чертовых яиц» — не дай Бог хорошему человеку про них знать! Если ты их жрешь, то получаешь «ристуху». [18] А не хочешь их есть, получаешь розги.
— Ах, бульба! — догадался реб Борух Шик. Он вспомнил, как иноверцы отзывались об этой новой полевой культуре и сколько неприятностей им пришлось пережить из-за своего упрямства.
— Ушады ета само! — покачал бородой старый крестьянин. — Всегда одно и то же. — Весной нас пороли за то, что мы не хотели ее сажать, зимой — за то, что не хотели выкапывать…
— Сейчас — выкапывать? — удивился реб Борух. — Когда все поля замерзли?..
— Ета само! — покивал головой крестьянин. — Именно потому, что теперь больше нельзя копать эту поганую бульбу. С самой осени тянется эта кривда. Мы не хотим, а помещик порет. Теперь «чертовы яйца» все померзли. В них появилась поганая сладость. Так что даже те, что мы выкопали, мы не захотели везти. Поэтому пан Зорич и разгневался. Страх как разгневался…
И хор крестьянок-плакальщиц подхватил:
— Напасть на нас обрушилась! Наш последний клочок земли засаживать таким паскудством! Теперь наша скотина дохнет, и куры тоже дохнут. А с наших старичков за это еще и шкуру спускают. Ой-ой-ой! Все это французы да жиды наслали на наших православных людей. Пусть все хворобы и все
