знал, что приближается момент, когда Лола спросит: «О чем ты думаешь?» Было совершенно невозможно отсрочить этот вопрос, от него это не зависело: Лола его задаст с фатальной неизбежностью. У Бориса было впечатление, что он наслаждается совсем крохотным отрезком времени, бесконечно драгоценным. В сущности, это было приятно: Борис видел скатерть, видел бокал Лолы (она никогда не ужинала перед выступлением). Лола выпила «Шато Грюо», она очень за собой следила и лишала себя множества маленьких удовольствий, потому что отчаянно боялась постареть. В стакане осталось немного вина, оно было похоже на запыленную кровь. Джаз заиграл «If the moon turns green», и Борис подумал: «Смог бы я напеть эту мелодию?» Хорошо было бы при свете луны прогуляться по улице Пигаль, насвистывая какой-нибудь мотивчик. Деларю ему однажды сказал: «Вы свистите, как поросенок». Борис про себя рассмеялся и подумал: «Вот олух!» Его переполняла симпатия к Матье. Не поворачивая головы, он бросил короткий взгляд в сторону и столкнулся с тяжелым взглядом Лолы из-под пышной рыжей челки. В сущности, ее взгляд вполне можно перенести. Достаточно привыкнуть к тому особому жару, который воспламеняет лицо, когда чувствуешь, что на тебя кто-то страстно смотрит. Борис послушно отдавал взглядам Лолы свое тело, свой худой затылок, свой нетвердый профиль, который она так любила; только такой ценой он мог спрятаться в себя и основательно заниматься собственными приятными мыслишками.
— О чем ты думаешь? — спросила Лола.
— Ни о чем.
— Но ведь всегда думают о чем-то.
— А я думал ни о чем.
— Даже не о том, что тебе нравится эта мелодия и ты хотел бы научиться чечетке?
— Да, что-то в этом роде.
— Вот видишь. Почему же ты мне этого не сказал? Я же хочу знать все, о чем ты думаешь.
— Об этом не говорят. Это не имеет значения.
— Не имеет значения! Можно подумать, что язык тебе дан только для того, чтобы рассуждать о философии с твоим профессором.
Он посмотрел на нее и улыбнулся: «Я ее люблю потому, что она рыжая и немолодо выглядит»,
— Странный ты мальчик, — сказала Лола.
Борис моргнул и умоляюще взглянул на нее. Он не любил, когда с ним говорили о нем: ему было неловко, он терялся. Лола казалась рассерженной, но это потому, что она страстно его любила и терзалась из-за него. Были минуты, когда это было сильнее ее, она без причины тревожилась, растерянно на него смотрела, не знала, как себя держать, и только руки ее двигались от волнения. Сначала Борис удивлялся, но со временем привык. Лола положила ладонь ему на голову.
— Я все думаю: что там внутри? — проговорила она. — Это меня пугает.
— Почему? Клянусь, мысли мои вполне безобидны, — смеясь, возразил Борис.
— Да, но… это приходит само собой, я ни при чем, каждая из твоих мыслей — это маленькое бегство от меня. Она взъерошила ему волосы.
— Не поднимай мне чуб, — сказал Борис, — не люблю, когда мне открывают лоб.
Он взял ее руку, слегка погладил и отпустил.
— Ты здесь, ты ласков, — сказала Лола, — кажется, что тебе хорошо со мной, а потом вдруг — никого, и я не пойму: куда ты подевался?
— Но я здесь.
Лола смотрела на него с близкого расстояния. На ее бледном лице было написано грустное великодушие, именно такой вид она принимала, когда пела шлягер «Люди с содранной кожей». Она выпячивала губы, огромные губы с опущенными уголками, которые он так поначалу любил. С тех пор, как он почувствовал их на своих губах, они поражали его влажной и лихорадочной обнаженностью на этой прекрасной гипсовой маске. Теперь он предпочитал ее кожу — такую белую, точно ненастоящую. Лола робко спросила:
— Ты… ты не скучаешь со мной?
— Я никогда не скучаю.
Лола вздохнула, и Борис с удовлетворением подумал: «Занятно, что у нее такой немолодой вид, она никогда не говорит, сколько ей лет, но наверняка около сорока». Ему нравилось, что люди, которые были привязаны к нему, выглядели немолодо, это внушало к ним доверие. Более того, это придавало им некоторую немного пугающую хрупкость, которая при первом приближении не подтверждалась, потому что кожа у них была дубленая, как выделанная. Ему захотелось поцеловать взволнованное лицо Лолы, он подумал, что она изнурена, что жизнь ее не удалась и что она одинока; быть может, еще более одинока с тех пор, как полюбила его: «Я ничего не могу для нее сделать», — безнадежно подумал он. В этот момент она казалась ему невероятно симпатичной.
— Мне стыдно, — сказала Лола. У нее был тяжелый, мрачноватый голос, наводивший на мысли о красном бархате.
— Почему?
— Потому что ты еще ребенок.
Он сказал:
— Обожаю, когда ты говоришь: ребенок. Ты так красиво выделяешь эту ударную гласную. В «Людях с содранной кожей» ты дважды произносишь это слово, и только поэтому я пришел бы тебя послушать. Сегодня много народу.
— Лавочники. Приходят неведомо откуда, без умолку чешут языки. Им так же хочется меня слушать, как повеситься. Сарриньян вынужден был попросить их вести себя потише; я была смущена, мне это показалось бестактным, ведь когда я вышла, они мне аплодировали.
— Просто так положено.
— Мне все это осточертело, — сказала Лола, — противно петь для этих кретинов. Они приперлись, чтобы ответить приглашением на приглашение другой семейной пары. Если б ты видел, как они расплываются в улыбках, как держат стул своей супруги, пока она садится. Естественно, ты им мешаешь, когда выходишь, и они смотрят на тебя пренебрежительно. Борис, — неожиданно сказала Лола, — я пою, чтобы существовать.
— Да, я знаю.
— Если бы я предвидела, что все кончится так, я никогда бы не начинала.
— Но ведь когда ты пела в мюзик-холле, ты тоже жила своим пением.
— То было совсем другое.
Наступило молчание, потом Лола без всякой связи добавила:
— А с тем пареньком, который поет после меня, с новеньким, я говорила сегодня вечером. Он довольно мил, но он такой же русский, как я.
«Она считает, что наводит на меня скуку», — подумал Борис. Он решил при удобном случае еще раз сказать ей, что никогда не скучает. Но не сегодня, позже.
— Может, он выучил русский?
— Но ты-то, — сказала Лола, — ты-то можешь понять, хорошее у него произношение или нет.
— Мои родители уехали из России в семнадцатом году, мне было три месяца.
— Забавно, что ты не знаешь русского, — заключила Лола с мечтательным видом.
«Она чудная, — подумал Борис, — ей совестно любить меня, потому что она старше. А по-моему, это естественно, все равно нужно, чтоб один был старше другого». К тому же это
